– Начнешь с Баха, потом что-то из классиков, ну и этюд, конечно, Шопена там, или Листа. А потом уже как пойдет. Как и везде, стандартный набор, по которому судят о мастерстве. Главное, играй, как всегда, не подстраивайся и не пытайся сделать что-то, как тебе кажется, как нужно, чем как чувствуешь. И, знаешь, я больше не буду тебе помогать, мы же с тобой всё-таки конкуренты, так что будешь сама выныривать. Я планирую стать великим пианистом, можешь наблюдать за моей творческой карьерой. Когда – нибудь имя Яша Рубинштейн встанет в один ряд с знаменитыми однофамильцами, с Гилельсом, Рихтером, Горовицем. И ты будешь гордиться, что сидела со мной за одним столом.

Я очень сомневалась в моих способностях к конкуренции с этим парнем, который с самого детства занимался у одного из самых лучших педагогов и наверняка играл так восхитительно, как мне и не снилось, к тому же вертелся в кругах интеллигентных и творческих, что создавало еще одно бесспорное преимущество перед неизвестной и непонятно откуда взявшейся мной.

При этом Яша явно хотел казаться старше и мудрее, передавая мне «бесценный опыт» общения с «Людочкой» важным и назидательным тоном. Это смотрелось забавно в купе с его специфической внешностью и легкой неуклюжестью: на столе после него осталась лужица из капель, а на белой рубашке красовалось пятно, чашка же, из которой он пил чай порывалась упасть на пол раз пять за время нашего разговора.

– А муж у Людочки чудак, – после некоторой паузы сказал Яша, – Может ходить туда-сюда без всякого предупреждения во время занятий, что-то брать в руки, переставлять на другое место, потом обратно, или вообще уносить. Один раз он носом вообще впечатался мне в ноты и давай их разглядывать, даром, что ничегошеньки не смыслит в музыке. И чего Людочка в нем… Здрасьте, – покраснел он, глядя мне за спину, из чего я вынесла, что хозяйка дома вернулась, принеся с собой холод черничных глаз.

Я медленно встала, повернулась, и под непроницаемой чернотой тут же возникло желание низко поклониться, точно корейскому посланнику.

– Здравствуйте! – поздоровалась я с Людмилой Цахер и осторожно посмотрела на нее: суровая, гордая и грозная, элегантная, уверенная в себе и, безусловно, безжалостная, безумно далекая от привычных добрых бабушек с пахнущими уютом плюшками и теплыми вязаными носочками.

Коротко кивнув мне, женщина смерила тяжелым взглядом сжавшегося Яшу. Вся его напыщенность спала, и он превратился в обычного мальчугана, который глядел нашкодившими глазами на того, кто должен был ткнуть его носом в собственную оплошность.

– Если хочешь участвовать в конкурсе, забудь о гулянках и прочих глупостях. Десять часов в день ты должен заниматься, остальное время думать о том, как сделать лучше. Сегодняшний Бах никуда не годится, надеюсь, к следующему разу все замечания будут исправлены, – Яша судорожно кивнул, – И помни, что любая халтура – и я тут же снимаю тебя с участия. Можешь идти.

Яша вздохнул, кинул на меня быстрый взгляд и пулей выскочил за дверь, точно за ним неслась толпа хулиганов. Я осталась наедине с Людой Цахер. Я ужасно нервничала и старалась, чтобы было незаметно, как у меня дрожат руки и совершенно не представляла, как буду в таком состоянии что-то изображать, а тем более думать о чем-то кроме черничного вязкого взгляда.

Женщина кинула мне короткое «идем», и я пошла за ней следом в ту самую комнату с роялем, «черную дыру», и, на самом деле, оказалась в какой-то особой атмосфере, месте, за закрытыми дверьми которого, происходило посвящение в таинства музыки. Темный комнатный Бехштейн стоял посреди просторной комнаты, у него была закрыта крышка, но открыта клавиатура, которую покрывала кроваво-красная бархатная полоска ткани. Людмила Романовна села на стул с высокой спинкой и кивком головы позволила мне приблизиться к ее драгоценному инструменту, снять с блестящих клавиш кровь ткани и сесть за черный стульчик, подогнав под себя низко опущенное сиденье. Она молчала, а я ждала хоть единого слова, чего-то, что позволило бы мне согнать омертвившее мое тело напряжение и начать хоть что-то делать и не казаться маленькой и глупой, ни на что не способной бледной девушкой. Нужно было стать смелой, нужно было найти скрытые резервы силы, разрушить купол, которым я ограждалась от всего, что меня волновало, и не подвести тех, кто привел меня сюда. Совершить подвиг ради себя и своей мечты.

Но я позорно молчала под темным взглядом и чувствовала, как надежда оседает на дне души, в глубоких водах, где муть настолько сильна, что уже и не разглядишь, какие мечты ведут тебя по жизни.

– Что же, Зина, – не выдержала Люда Цахер и царственно вскинула рукой в мою сторону, – Если ты боишься инструмента, то тебе здесь нечего делать. Если ты не знаешь, что можешь мне сказать, тебе нечего здесь делать. Если тебя волнует мое присутствие…

– Что мне вам сыграть? – продрожала я, глядя на привычную гладь клавиш. Я еще не знала, какой звук окажется у этого рояля, но точно была уверена, что полюблю каждую его звучащую грань, каждый новый обертон, каждую гармонию, которые он мне подарит.

– Удиви меня, – просто сказала она и продолжила сверить меня взглядом.

Я сделала глубокий вдох, успокоила себя тем, что лучше сожалеть о содеянном, чем всю жизнь корить себя за упущенную возможность, и подняла руки, памятуя слова Яши о Бахе, которым следует открывать свое выступление.

Играть в непривычной обстановке куда как тяжелее, чем в одиночестве, не думая ни о чем другом, кроме музыки. Поэтому моя прелюдия и фуга оказалась скомканной, суетливой, скачущей по звуку и как будто подстраивающейся под непривычное, глухое звучание нового рояля. Женщина всё также молчала, а я, осмелев, или скорее почувствовать, что мне больше нечего терять, перешла к Бетховену, разволновавшись в середине первой части, сбившись, остановилась, опустила руки, стала сдерживать слезы, суетливо вытерла всё-таки выбежавшие капли и совсем осмелев, продолжила на остановившемся месте. В трансе добралась до этюда, и только на прелюдиях Шопена взяла себя в руки, понимая, что больше никогда не окажусь в этой комнате, отключилась от всего и принялась искать особенности звучания одного конкретного Бехштейна, по-новому интерпретируя заигранного до дыр Шопена.

Я не уловила момент, когда Люда Цахер поднялась, оказалась за моей спиной и задышала мне в ухо, поэтому вздрогнула, услышав тихий, но различимый шепот, проникающий в самое мое нутро. Я едва не потеряла связь с музыкой, но удержалась, потому что на мои плечи опустились руки, и как будто повели меня по незнакомым водам. Едва ли я бы смогла повторить, произнесенные мне в полумраке комнаты интимные слова, едва ли мне нравилось чужое, грубое, хотя и едва сдавливающее прикосновение длинных пальцев. Но что-то происходило и это что-то ломало неведомые ранее замки моей души, выпуская какую-то сверхчеловеческую силу, заставляя играть по-новому, волнительно, невероятно эротично и пронзительно, но, в то же время, отдавая дань Шопену и его эпохе. Я играла так, как хотела Люда Цахер, я играла бездумно, безвольно, с какой-то сшибающей всё и вся силой. Я теряла себя и приобретала себя новую. Я перерождалась, отдавала и брала, училась и пропускала через свою душу чужую. Настоящая жестокость заключалась в неспособности к отторжению инородных элементов, которые становились частью меня и в бессознательности по отношению к музыке.

Я остановилась, тяжело дыша, с колотящимся сердцем и безумным взглядом и не смела повернуться к виновнице моих новых чувств, которая стояла позади. Ее темная тень угнетала меня, как и само ее присутствие. Она как будто бы прошлась по мне катком, чудом оставив в живых, подчинив и заставив делать то, что она хочет.

Тем временем всё такая же спокойная и безучастная Люда Цахер прошла к одному из высоких деревянных шкафов со встроенными стеклами, сквозь которые виднелось бессчетное число томов с нотами, некоторое время что-то сосредоточенно искала. Вернувшись с маленькой стопкой, она первым делом поставила передо мной второй том ХТК Баха, открыла на нужно странице и принялась разбивать в пух и прах каждую ноту и каждое неправильно действие.