Он долго и пронзительно смотрел на меня, явно обдумывая мои слова, которые вырвались на одном дыхании и потребовали большого мужества.

– Хорошо, – просто кивнул он, а я так и не поняла, согласился ли он с тем, чтобы иметь в виду мою вряд ли когда-нибудь потребующуюся ему помощь, либо просто принял к сведенью и решил проигнорировать, но мне было достаточно этого лаконичного и, в целом, ничего не объясняющего ответа. По крайней мере, он не осмеял мой такой простодушный порыв и точно не собирался докапываться до сути того, что меня на него подвигло. А может быть догадался, даже о том, чего не понимала еще я, но ни словом ни обмолвился об этом, за что я была ему благодарна.

Возле нужного здания мы оказались на удивление быстро.

– Зина, я должен, кажется, извиниться, – остановил он на мне свой непроницаемый взгляд.

Я удивленно вскинула брови.

– За то что, не спросил, можно ли мне войти в твою комнату, – объяснил он, и я облегченно выдохнула, – мысль о том, что он извинялся за порыв, заставивший его прикоснуться к моим волосам, тревожила меня больше, чем я готова была признать.

– Ничего страшного! Там все равно нет ничего примечательного, – грустно улыбнулась я. Как и во мне.

Северский усмехнулся и невзначай, как бы про себя, заметил.

– В этом вся ты…

И то верно – обижаться на такие замечания глупо, особенно после того, как сама признала свою посредственность.

Впрочем, и мне нужно было кое-что прояснить.

– Мне тоже нужно попросить у тебя прощения, Марат, – я закусила губы и смущенно сцепила кончики пальцев. В отличие от него, мой проступок был куда как значительнее и гораздо необъяснимее. Точнее, объяснение никак не хотело признавать, что далеко не всё так кристально чисто, как кажется. – Я бы никогда так не сделала, не будь я тогда… не в себе, – тихо проговорила я, надеясь, что он поверит.

– Я понял, – со странной интонацией протянул он, и я осмелилась заглянуть к нему в глаза, не боясь прочитать в них пренебрежение.

– Да?

– Да.

– Хорошо, – выдохнула я, заставляя себя оторваться от холодной зелени, и стараясь убедить себя в том, что в человеческих глазах не спрятан магнит. – Спасибо… за всё! Пока! – я быстро вылезла из машины и пошла прочь, гонимая странным чувством, которое и окрыляло и опускало на дно одновременно. Кажется, мне начинал нравиться этот молчаливый равнодушный парень.

И это не сулило ничего хорошего.

Возле входа я столкнулась с Дмитрием Петрушевским, – одним из по-настоящему талантливых актеров нашего театра. Мужчина внимательный и спокойный, с вечной банданой на голове и усталым, прожженным взглядом, говорящем о глубоких жизненных перипетиях, настигнувших его в жизни. Впрочем, у кого их, этих перипетий, не было? Но вот то, что он осел в таком сомнительно привлекательном, как для такого талантливого человека, месте, казалось мне странным и попахивало жизненной трагедией. Я, было, предположила, что виной всему пагубное пристрастие к алкоголю, которое, как известно, порушило судьбы многих людей искусства, но, присмотревшись внимательно, убедилась, что он был далек от вредной привычки и вообще выглядел крепким, здоровым и даже достаточно привлекательным для своего возраста. Не трудно представить, что в молодости его суровая красота находила отклик в падких на мужественность женских сердцах. Не берусь судить, был ли он ловеласом, но почему-то казалось, что семьи у него нет, и он одинок и несчастен там, за пределами сцены. Не знаю, почему я так решила, – может быть, дело было в его влажном меланхоличном взгляде, который периодически скрещивался с моим и сопровождался подбадривающей полуулыбкой, когда приходилось терпеть очередную истерику нашего дражайшего руководителя. А может быть, потому что в первой роли, в которой я его увидела, он играл вдовца-рыбака, влачащего одинокое существование в хижине на берегу моря и ведущего душевные и не очень беседы с забредающими к нему людьми, и это оставило в моей голове устойчивый образ, так кстати соответствующий его внешнему виду, а особенно, темной бандане на голове, удерживающей длинные волосы, и суровому выражению лица с печатью мрачности и спокойной меланхолии.

Но чтобы бы там ни происходило в его жизни, он был одной из немногих личностей в пределах театра, не вызывающей у меня отторжения и желания спрятаться за ширмой нот, стоящих на пюпитре.

Я слегка улыбнулась ему, кивнула и краем сознания уловила, что он как-то слишком заинтересованно проводил взглядом уезжающую прочь машину Северского.

– Детка, а ты это случайно не с Маратом Северским приехала? – спросил он у меня, подтверждая закравшееся сомнение, что он как минимум знает, кто был за рулем машины.

– С ним, – кивнула я, – а что?

– Любопытно, – сощурил он своим темные глаза и теперь уже с интересом посмотрел на меня. Как бы по-новому, оценивая. – И давно вы общаетесь?

– Да нет… Совсем недавно подружились!

– Подружились? – улыбнулся он. – Или это по-другому называется?

– Что вы, Дмитрий Иннокентиевич! – поспешила возразить я, приходя в неожиданное смущение от его замечания. – У нас ничего такого нет! Это же Северский..., – я чертыхнулась про себя, ужаснувшись тому, что переняла эту дурацкую интонацию, которая неизменно сопровождала его имя в чужих устах. Однако надо проверить, не поехала ли крыша… – А вы… знаете его? – полюбопытствовала я, заинтересованная его вниманием к персоне парня. Как-то странно получалось, что окружающие меня люди так или иначе оказывались связаны с Северским, а это как минимум настораживало.

– Да так, слышал кое-что…

Мне показалось, что он слукавил и сознательно недоговорил, но допытываться не стала. В конце концов, кто я такая, чтобы приставать с вопросами, особенно, когда видно, что человек не особо стремиться распространяться на касаемую тему? Вместо этого, я поинтересовалась, знает ли он про Лео, и как на это отреагировала труппа.

– Как-как, – усмехнулся он и открыл дверь, пропуская меня в помещения, – ты же знаешь, как его здесь все «любят». Они так обрадовались, что гримерка чуть не лопнула от радостных воплей! Не знаю, как это отразится на спектакле, но то, что дышать стало спокойнее, это точно. Лично у меня его вопли уже давно в печенке застряли.

– А можно личный вопрос? – внезапно осмелела я и остановилась под его заинтересованным взглядом.

– Давай. Не обещаю, что отвечу, знаешь, ведь личная жизнь на то и личная, но если смогу, то удовлетворю твое любопытство.

– Почему вы здесь? – я махнула рукой. – Я имею в виду – с вашими способностями вы могли бы в любой нормальный театр податься, где нет плохих спектаклей и актеров. И Лео, – добавила, вызвав его смешок.

– Твоя правда! Знаю, знаю, что мог бы, но ведь мы все так или иначе что-то можем, а не делаем, в силу обстоятельств. Ведь тот же вопрос можно адресовать и тебе, не правда ли? Может быть, в других театрах лучше и актеры и спектакли и даже декорации, но вот такой пианистки у них точно нет, – мягко улыбнулся он и заглянул мне в глаза.

Я зарделась от комплимента, несмотря на то, что Дмитрий все-таки ушел от ответа, сделав это ненавязчиво и красиво. Значит, личное. Впрочем, как и у меня.

– Однако, там что-то творится! – внезапно посмотрел он в сторону зала, и мы поспешили по длинному коридору к источнику шума, которым становился все громче, по мере нашего приближения.

До спектакля оставалось от силы минут сорок, но, кажется, творившийся на сцене беспредел, требовал многочасового труда по привидению его в более-менее презентабельный вид. Мои брови поехали знакомиться с макушкой, а глаза по-рыбьи выпучились, и я не знала, какая из сторон представшей картины поразила меня больше всего и кому идти помогать в первую очередь.

А то, что помощь была необходима, было таким же неоспоримым фактом, как и то, что Иоганн Себастьян Бах был непревзойденным мастером полифонии.

Возле рояля, сидя на черной табуреточке и положив свой инструмент на пол рядом, горько рыдала альтистка, раскрашивая лицо черными импрессионистическими разводами туши. А перед ней были в поэтическом беспорядке разбросаны странички напечатанных нот, заляпанные странными разномастными пятнами сомнительного происхождения, которые пошловато загромождали красивую нотную линию. Над альтисткой склонился скрипач и безуспешно пытался ее успокоить. Вторая скрипачка тоже выглядела уныло-раздосадованной и мрачно взирала на собственную скрипку в руках, и как будто раздумывала, то ли ей сыграть что-нибудь эдакое, заводное и разнузданное, чтобы развеселить народ, то ли разреветься и уйти. И только виолончелист с потрясающей невозмутимостью стоял у стенки и лениво тыкал пальцем в экран телефона, периодически поднося ко рту сине-серебристую баночку рэд була.