– Накрылось, – вздохнула без особой грусти девушка рядом с ним.

– И никто ничего не видел?

– Мы отправили нашего светорежиссера камеры глянуть, если они работают… Ждем, – он говорил так, словно сомневался в успехе этой затеи. И, надо сказать, небезосновательно – если судить по общему плачевному состоянию театра, работающие камеры были бы здесь таким же уникальным явлением, как улитки в моем меню или кислотный дождь в декабре.

Но мы ошиблись, потому что спустя буквально пять минут, в зал влетел тот самый светорежиссер и с самым загадочно-удивленным выражением на свете быстро направился к нам. Все скучились вокруг него в ожидании грандиозной, судя по его возбужденному лицу, новости.

– Ну что, работают? – бросил вопрос кто-то из толпы.

– Еще как! – подтвердил он. – И там такое! – он сделал многозначительную паузу, недаром, что в театре работал. – Там Лео, это всё он! Не один, а с каким-то неизвестным человеком! Ворвались среди ночи, даже ближе к утру, сначала по сцене ходили, громили тут всё, долго, я бы сказал, азартно, а потом ушли в сторону гримерок – там камер нет, но, думаю, что цепочка выстраивается ясная!

– Врешь!

– Не может быть!

– Да ладно!

Со всех сторон доносились удивленные и недоверчивые возгласы, а я ушла в сторону и задумчиво смерила взглядом упавший макет замка.

В то, что в подобном вандализме виноват Лео, верилось с трудом. Это как если бы вдруг кто-то в одночасье пришел в театр, увидел разгромленный рояль и узнал, что это моих рук дело, – в общем, что-то близкое к категориям «чушь» и «небылица». Нельзя просто так, ни с того ни с сего испортить собственное любимое детище, которое на твоих глазах взращивалось, превращаясь из гусеницы в бабочку. Если ты, конечно, не сошел с ума. Но судя по его голосу, он мало того, что был в трезвом уме, так, к тому же, не помнил ничего из произошедшего.

Однако, последующая авария, в которую Лео так «неудачно» попал после этой ночи, в течение которой он, если верить камерам, даже близко не предавался крепкому сну, наводила на тревожные и пугающие мысли, что эти события были как-то связаны.

Но чтобы это выяснить, нужно было, для начала, поговорить с самим Владленским.

Только это все не отменяло того факта, что приближалось время спектакля, и вот-вот должны были появиться первые зрители. Мадам Рубинштейн даже отдаленно не прониклась произошедшим, печалясь исключительно о своей участи и даже не подумав о том, чтобы позвонить приглашенным и отменить этот вечер, или, на худой конец, перенести его в какой-нибудь ресторан или любое другое социальное место, решив, видимо, вместо положенной комедии, устроить монодраму с героиней в собственном лице на фоне мрачной атрибутики, в хаосе наваленной на сцене.

Я как раз думала о том, чтобы подойти и посоветовать «даме в красном» что-то предпринять, как ко мне подошел Дмитрий.

– Она так расстроена… – кивнула я в сторону Лолы Рубинштейн.

– Я бы сказал – озабочена проблемами собственной значимости, – улыбнулся он.

– А мне она понравилась… Чудаковатая, немного эгоцентрированная, но в глубине души добрая и желающая исключительно счастья для своего сына! Не ее вина, что она скована рамками общества и, видимо, воспитания.

– Решить проблему можно и без декораций и дурацкого сценария! – загадочно улыбнулся Дмитрий, а я озадаченно посмотрела на его светящееся таинственностью лицо – точно проглотил бермудский треугольник, такой же непонятный, но манящий именно этой непонятностью. – Нужны лишь свечи, приглушенный свет, хорошие стихи и одна замечательная пианистка, – многозначительно поднял он брови и терпеливо подождал, пока я обмозгую и оценю его замысел.

– Лео нас убьет!

– А кто ему скажет? – подмигнул он и отправился приводить непонятно как возникший в его голове план в действие.

В последующие полчаса я наблюдала за невероятными трансформация, происходящими с действующими лицами и обстановкой, главенствовал в осуществлении которых Дмитрий Петрушевский.

Пока Коля бегал за свечами, актеры быстро прибирались на сцене, Лола суетилась возле Дмитрия, неверящая в успех затеи, но, как и все, заинтригованная, Дмитрий беседовал с оператором света, попутно отправляя по электронной почте актерам какие-то тексты, чтобы они с ними ознакомились и приготовились с выражением и без запинок читать незнакомые строки через короткий отрезок времени, успокаивал Лолу, беседовал с остатками струнного квартета, попросил меня набросать план произведений лирического плана, уверял Лолу, что всем понравится, забирал у Коли свечи и удовлетворенно оглядывал чистую сцену; потом выгнал всех в гримерку, чтобы прогнать текст, который придется читать с экранов, достал откуда-то темно-синие плащи с капюшонами и заставил их всех надеть, даже Лолу, которую заразил своей идеей так, что она безропотно подчинилась, и в итоге, когда подтянулся первый зритель, все были готовы к невероятному и спонтанному шоу, которое и близко не отличалось внешним блеском, но зацепило всех своей умиротворенностью, суровой простотой и сквозящим через всё действо романтизмом.

По задумке Дмитрия я выходила на сцену первая, открывая спектакль монологом фортепиано. Я очень удивилась количеству людей – невиданное число слушателей впечатляло – такого не было, наверное, со времен открытия театра. Это взбудоражило меня, всколыхнуло сердце, участило пульс – руки задрожали, а в голове появилась звенящая тревога, – чувство, давно забытое и похороненное в уголках сознания с запыленными воспоминаниями детства, когда мне приходилось выступать на публике в садике и школе. Я как будто оказалась нагой перед тысячью глаз, без возможности спрятаться или прикрыться.

Но подводить Дмитрия я не хотела, поэтому покорно подняла руки и положила их на клавиатуру, давая дрожи раствориться на поверхности черно-белой глади.

Я выдохнула и начала играть. Я выбрала первую прокофьевскую мимолётность для вступления, искреннюю и поэтически-мечтательную, как нельзя кстати подходящую для начала «атмосферного действа». Дальше, сбивая цикл, но подстраивая его под собственное чувство выстроенной Петрушевским программы, я перешла сразу к шестнадцатой пьесе, под которую медленно, точно выплывая из мрака, двигались, как тени, или призраки, темные фигуры в плащах, держа в руках зажженные свечки. Они встали полукругом, едва различимые при тусклом свете, с повисшими на лицах капюшонами и застыли, точно статуи с поднятыми в руках свечками. Когда я заиграла достаточно резкую, характерную по ритму следующую пьесу, из общей массы выделилась фигурка, вышла в центр, резко задула свечу и начала, голосом повествователя, рассказывать невероятную, фантастическую сказку про девочку Лулу, которая жила на краю мира и ночами танцевала с феечками и эльфами из леса, а днем бродила по краю мира и всматривалась в туман, бесконечно тянущийся в далекую даль, простирающуюся за краем, и непонятно почему тосковала. Сказка увлекла меня, я перестала бояться публики, и с таким же напряженным интересом, как и зрители, смотрела за сменой актеров, событий, внимательно слушала их реплики, сочувствовала внезапно оказавшейся как будто реальной Лулу, когда она уронила в бездонную пропасть своего любимого единорога, без которого не могла спать ночами. Радовалась, когда феи и эльфы решили помочь Лулу спуститься на дно края света, чтобы достать любимую игрушку девочке, как отправились с ней к злому магу Зараблю, у которого был волшебный корабль с крыльями. Он мог летать с помощью волшебства и мог отнести девочку и ее помощников в нужное место. Но взамен Зарабль попросил, чтобы Лулу принесла ему со дна необычный и редкий камешек, который он давно уже потерял, но не мог достать, потому что ему самому нельзя было спускаться вниз.

Вскоре к спектаклю присоединились струнные, поражая проникновенным звуком и тонкостью восприятия, навеянными не иначе, чем сложившейся атмосферой, потому что по-другому объяснить их хрустальную изломанность, искренность и невероятное мастерство, я не могла.