Но здесь вдруг началась паника. Неизвестно какими путями прилетела весть, что русские сожгли мосты через Сож. Сразу заговорили, что драгуны взяли уже и сам Пропойск, что их сопровождают сорок тысяч калмыков с арканами, что Меншиков гонится следом... И вот те самые бывалые солдаты, которые побеждали с Левенгауптом при Мур-Мызе, да и вчера бились до последнего, ударились вдруг в паническое бегство, не слушаясь своих командиров и прямых начальников. На узкой лесной дороге движение часто задерживалось, задние части наседали на передние, ряды мешались, и скоро вся многотысячная масса шведского войска побежала обезумевшей толпой. Солдаты тузили друг друга где кулаками, а где и прикладами, прокладывая себе дорогу, — конные наезжали на пеших. Адам Людвиг Левенгаупт под эскортом рейтар с трудом пробился среди ночной свалки.

В город вошли не регулярные воинские части, а толпы беглецов. Мосты через Сож к тому времени и впрямь были сожжены русскими драгунами, конные разъезды которых гарцевали на другой стороне реки. В сих жестоких обстоятельствах Левенгаупт, вынужденный бросить и вторую половину обоза, усадил остатки своей пехоты на обозных лошадей и ударился на рассвете во вторичное бегство, спасая уже только людей.

На Западе Лесная произвела малое впечатление. Ведь главная шведская армия была цела и невредима и, ведомая своим непобедимым королём-воином, шла на Украйну. Что такое неудача Левенгаупта, как не частный случай? Ведь увёл же он свой корпус от русских и, в конце концов, присоединился к королю. Только в стране, близкой к Швеции, в Дании, более точно оценили потерю огромного обоза и десяти тысяч шведов у Лесной. Русский посол в Копенгагене князь Василий Лукич Долгорукий уже в ноябре 1708 года писал Меншикову: «Победу над шведским генералом Левенгауптом здесь приписуют к великой славе и ко упреждению интересов царского величества, королю же швецкому к крайней худобе. И не чают, чтоб он, потеряв такой корпус, до конца сей войны поправиться мог». Но мнение то было в Европе частное, а в главных её столицах — Лондоне и Париже, Вене и Берлине — по-прежнему верили в звезду северного паладина.

Пётр почти не спал после того, как 20 июня русские войска перешли на левый берег Ворсклы и начали сближаться с неприятелем. Хотя решение о генеральной баталии было принято на воинском совете ещё 16 июня, и сам царь горячо выступил за немедленное сражение, дабы спасти Полтаву и её героический гарнизон, у которого иссяк порох и другие воинские запасы. Но теперь, после перехода на другой берег Ворсклы и подступа к шведскому лагерю на четыре, когда баталия становилась неизбежной, Петра начали одолевать разные сомнения.

«А вдруг новая нарвская конфузия? Тогда за один час потеряем всё, чего достигли за девять лет войны. Ведь после Нарвы со шведами не было ни одной генеральной баталии. Правда, войска теперь совсем не похожи на нарвских беглецов, но всё же?!» — мучительно размышлял Пётр по ночам. Хорошо, днём наваливалось столько работы, что было не до тревожных мыслей.

Пётр в эти дни был главным фортификатором своей армии: под прямым надсмотром царя строили и предмостное укрепление у Петровки, и вагенбург у Семёновки, а теперь, когда спустились вниз по реке, сооружали мощный ретраншемент у деревушки Яковцы. Подступая к шведскому лагерю, русские всё время окапывались. И это было не только предосторожностью Петра на случай нежданной ретирады (умелое отступление всегда было в резерве его стратегии и тактики), но и желанием окопными работами выманить шведов из их лагеря.

— Глядя, как солдаты машут лопатами, король непременно порешит, что мы его испугались, и по своей всегдашней горячности первым бросится в атаку. На том мы его и поймаем, Данилыч... — объяснял Пётр свой замысел Меншикову, который, как всякий кавалерийский генерал, хотел не возиться с окопами, а идти прямо на сближение со шведом.

Ещё вчера, 24 июля, драгуны светлейшего лихо отогнали разъезды шведских рейтар, волохов и мазепинцев и прочно оседлали прогалину шириной в полторы версты меж Яковицким и Будищенским лесами. Теперь, кроме узкой лесной дороги прямо через Яковицкий лес, был открыт и широкий шлях на Полтаву. Шведский же лагерь под стенами крепости, как доносили передовые отряды драгун, был почти совсем не укреплён с тыла, и ворваться в него не составляло, по мнению Меншикова, большого труда.

— А о тридцати тысячах шведов, что стоят в том лагере, ты забыл? Кроме природных шведов, в том же лагере сидят восемь тысяч мазепинцев и запорожцев. У нас же всего четырнадцать тысяч конницы. Так что силы неравные!

— А ежели полтавский гарнизон Келина им в тыл ударит?

— У Келина, как он мне в последний раз писал, половина гарнизона побита или ранена. Так что в поле он и трёх-четырёх тысяч не выведет, да и те с ружьями без зарядов.

Донесение полтавского коменданта Келина было доставлено в русский лагерь в пустых пушечных ядрах. Обратно летели такие же ядра без запала, но набитые порохом. Благодаря этому изобретению Петра гарнизон Полтавы получил вовремя порох, чтобы отбить два последних ожесточённых неприятельских штурма. Ещё две тысячи шведов остались лежать на полтавских валах. Но силы гарнизона были подорваны, и в крепости, как сообщал Келин, осталась всего одна бочка пороха. Всё, казалось, говорило: прав Данилыч, надо немедля атаковать шведа, но Пётр выжидал. За девять лет войны он хорошо изучил натуру шведского короля и знал его всегдашнюю горячность.

«Нет, нет, обязательно сей ирой сорвётся и двинется в атаку первым. А здесь его и встретит наш вагенбург, а в нём добрая сотня пушек. Только вот одного этого, пожалуй, мало, чтобы отбить первую атаку закалённых шведских солдат. Надобно ещё что-то придумать!» — Пётр поворочался на узкой походной кровати. Затем понял, что не заснуть, встал, вышел из шатра, присел на полковой барабан, закурил трубочку. Ночь была жаркая, южная, с большими яркими звёздами. Вдруг по тёмному небу пролетел метеор, оставляя за собой серебристый хвост.

«Чья-то звезда сорвалась, чья-то судьба оборвалась! Но чья — моя или Карла?» — подумал Пётр. И здесь вдруг родилось самое простое (оттого, может, и гениальное) решение: «А что, ежели загородить прогалину меж Яковицим и Будищенским лесами земляными редутами? Шесть редутов поставить поперёк, а четыре вынести вперёд, перпендикулярно к основной линии. Они, как волнорез, и разрежут атаку шведское войска».

Охваченный радостным нетерпением, Пётр вернулся в шатёр, приказал дежурному денщику зажечь свечи на столе, расстелил карту и на ней обозначил редуты. «Ежели что не так, завтра на месте поправим. И устроим шведам добрую встречу!» — Довольный найденным наконец решением Пётр снова лёг в постель, свернулся по давней, ещё мальчишеской, привычке калачиком и крепко, безмятежно заснул.

В то самое время, когда Пётр куривал трубку на полковом барабане и наблюдал за падением метеорита, в шведском лагере возле Полтавы не спал и его главный соперник. Правда, причина, по которой не спал шведский король, была совсем иная, чем у Петра. Ещё 16 июня при объезде позиций к югу от Полтавы, где у русских на левом берегу Ворсклы стояли казаки Палия, Карл был ранен случайной пулей в ногу. Ранение было, в общем, пустяшное, король ещё покрасовался перед сопровождавшими его генералами и драбантами, и, вместо того чтобы сразу отправиться к врачу — вынуть пулю и сделать перевязку, объехал все позиции на Ворскле и только после того вернулся в лагерь. Сапог был полон крови, и, хотя доктор вынул пулю, рана загноилась. Карла попеременно бросало ныне то в жар, то в холод.

Ранение короля вызвало в шведской армии всеобщее уныние. Ведь за девять лет войны это была его первая рана, хотя всем было известно, что во всех баталиях с датчанами, саксонцами, поляками и русскими король был впереди всех и лез в самое пекло. В окружении короля погибли почти все его генерал-адъютанты, пришлось переменить уже две трети драбантов из королевского конвоя, но сам Карл был точно заговорённый от пуль, картечи и ядер.