Всю оставшуюся дорогу до Гевельберга царь был мрачен и суров, словно досадуя на свою жалостливость.

Прусский король поджидал Петра в своей западной резиденции — Гевельберге. Если на восток прусские земли шли широкой полосой от Магдебурга до Померании, то на западе Германии владения Гогенцоллернов лишь небольшими островками вкрапливались в Вестфалию и рейнские провинции. Тем не менее, захватив герцогство Клёве на Рейне и крепости в Вестфалии, прусские короли к тем пошлинам, которые собирали с купцов, плывущих по Одеру и Эльбе, добавили пошлины с перевозок по Рейну и Везеру. Все крупнейшие реки Северной Германии оказались теперь под прусским контролем, и деньги с таможен широким потоком хлынули в королевскую казну.

Фридрих-Вильгельм, король Пруссии, вербовал на эти деньги всё новых и новых наёмников. Правда, создавая мощную военную машину, этот король (прозванный впоследствии Гитлером «первым германским национал-социалистом») в ход её так и не пустил, поскольку полагал, что «война портит армию». Ведь воевать придётся на пересечённой местности, где сразу нарушится правильный строй и объявятся тысячи дезертиров. Нет, Фридрих-Вильгельм предпочитал шагистику на ровных парадных плацах, где солдаты двигаются, как заведённые механические игрушки.

— На гладком плацу солдат хорошо ногу держит! — пояснял Фридрих-Вильгельм после плац-парада своим офицерам, составлявшим его обычную компанию в собрании. — И заметьте, господа, только на плацу солдат может железно печатать прославленный прусский гусиный шаг! Да! Да! Да! — Я! Я! Я!

Собравшиеся офицеры при одном упоминании о парадном гусином шаге сами гоготали словно гуси. Табачное сизое облако окутывало курительную.

«Армия и табак — вот две вещи, которые обожает молодой король», — растолковывал по пути Василий Лукич любимые привычки нового короля. Посему, по совету дипломата, Пётр при встрече презентовал Фридриху-Вильгельму три пуда крепчайшего самосада и подарил трёх высоченных конногренадер из своего конвоя. Так что когда Роман догнал царскую свиту в Гевельберге, он недосчитался в своей команде отборных солдат.

— Мой Бог! Какие молодцы! Какие молодцы! — Прусский король только что зубы не осматривал у вытянувшихся в струнку гренадер и, обернувшись, к Петру, признательно приложил руку к сердцу и попросил: — Пришлите мне из Москвы ещё сто таких, и я создам в своей гвардии роту русских великанов. Ведь вот по этой спине, — похлопал король одного гренадера, — можно вкатить пушку в неприятельскую крепость!

— Ну что ж, подумаю... У меня, ежели по правде, таких молодцов в России — что песку на взморье! — Пётр не без насмешки дивился на радость венценосного собрата. С проданными гренадерами, евшими царя глазами, он старался не встречаться взглядом. Да и с давнишней жалостью было покончено: вновь нахлынули мрачные заботы и государевы дела.

Ещё утром в Гевельберг Петру доставили известие, что царевич Алексей, должный прибыть в Мекленбург к русским войскам, по дороге исчез неведомо куда.

Пётр тотчас вызвал своего бывшего денщика, а ныне лихого Преображенского поручика Сашку Румянцева, угрюмо приказал:

— Поспешай сегодня же в Вену! Почитаю, токмо там, у императора Карла, и могло укрыться моё непутёвое чадо. Венский цесарь ведь Алексею по жене свояком приходится! Разыщешь Алёшкин след — быть тебе капитаном! Не отыщешь — пеняй на себя! — И, глядя в преданные Сашкины глаза, добавил: — Ступай к Шафирову, он тебе даст на дорогу и поиски секретные суммы.

Хотя Пётр и говорил спокойно, но в душе всё ходуном ходило от великого гнева. Давно ждал он от Алёшки подарочка, — но не такого! Сбежать во время войны в чужую страну! Такое только Курбский при Иване Грозном учудил. Но то был бывший удельный князь, не царской крови. А здесь-то родная кровь. Нежданная измена мучила его при встрече с королём, как зубная боль.

Пётр отвернулся от жалобных взоров гренадер, сказал резким голосом:

— Дам ещё сотню таких молодцов!

Фридрих-Вильгельм стал сладок, как патока. Дальше все дела с королём уладили быстро. Василий Лукич Долгорукий и прусский министр составили две декларации. В первой подтверждался прежний оборонительный союз и давались взаимные гарантии захваченных у шведов земель. Ежели шведы посягнут на Штеттин, Пётр обещал помочь Пруссии военной силой. Василий Лукич понимал, что от Штеттина пруссаки никогда теперь не откажутся, крепко связаны сим презентом. И посему настоял на взаимной поддержке. Хотя и с неохотою, Фридрих-Вильгельм в свой черёд обещал военный сикурс в случае новой высадки шведского короля в Прибалтике. Впрочем, накануне Фридрих-Вильгельм беседовал со своими генералами, и те дружно заверили монарха, что, по всем сведениям, у Карла XII ныне и двадцати тысяч солдат не наберётся, и если он не самоубийца, то никогда не поплывёт через Балтику. Ведь против его двадцати у царя Петра есть двести тысяч штыков, да и Пруссия имеет уже восемьдесят тысяч солдат. Так что можно смело подписывать любую декларацию. И Фридрих-Вильгельм подмахнул ещё одну бумагу о возобновлении дружбы и помощи царскому родственнику, герцогу мекленбургскому, женатому ныне на племяннице Петра Екатерине Иоанновне. Король знал, конечно, что сия декларация неприятна императорской Вене, требующей немедленного ухода русского войска из Мекленбурга, но Вены он не боялся: во время переговоров с Петром в задних покоях королевской резиденции в Гевельберге короля поджидал уже французский посланник, предлагавший тайный союз Франции с Пруссией. Поэтому король смело подписал и вторую декларацию и даже горделиво выпрямился, перехватив царский взгляд: «Каков, мол, я молодец!» На каждом шагу Фридрих-Вильгельм подчёркивал, что Пётр Великий во всём ему — лучший образец для подражания. И не только в делах армейских, но и в житейских: к примеру, в личной воздержанности и экономии. На завтрак, так же как и на обед и ужин, Фридрих-Вильгельм обряжался в донельзя заношенный старый кафтан, напяливал рваные, грязные перчатки и заштопанные чулки. В этом тоже подражая Петру, который носил своё старое платье до износа. Меж тем сам Пётр, отправляясь в своё второе путешествие на Запад, как раз в Берлине сшил себе новый голубой кафтан с серебряным шитьём и парчовый камзол, купил дюжину свежих парижских перчаток и франтовскую тирольскую зелёную шляпу с фазаньим пером и считал себя совершенным щёголем, готовым покорить Париж. Поэтому сейчас показная экономия короля только раздражала царя. Когда же на обед, данный в честь приезда в Гевельберг Екатерины, Фридрих-Вильгельм явился в своём обычном наряде, Пётр не выдержал и съязвил, что отныне понимает, почему Пруссия боится заключить с Россией против шведов союз наступательный, а не только оборонительный. Должно быть, в прусской казне нет денег даже на новые чистые перчатки для короля! Король вспыхнул, но промолчал: очень уж не хотелось ему скорого ухода русских войск из Мекленбурга. Но и нищим казаться было стыдно. Чтобы не ударить в грязь лицом и скрепить союз дарами Балтики, Фридрих-Вильгельм при расставании вручил Петру поистине королевский подарок: роскошный кабинет, инкрустированный янтарём, — знаменитую «янтарную комнату».

— Янтарь — это слёзы и улыбки Балтики! — глубокомысленно заметил при вручении презента прусский министр граф Мантейфель и пояснил: — Балтика ныне плачет о кончине шведского владычества и улыбается своему новому хозяину, великому царю. Янтарная комната обретает достойного владельца!

При расставании король проводил Петра до самой кареты, дружески обнял и расцеловал. И только находясь уже в Голландии, царь узнал, что, ведя с ним переговоры, Пруссия одновременно вступила в тайный союз с Францией, которая по-прежнему субсидировала Карла XII. Всё было столь зыбко и ненадёжно в европейской политике, что Пётр с горечью отписал в Сенат: «Дела ныне так в конфузию пришли, как облака штормом в метании бывают и которым ветром прогнаны и носимы будут, то время покажет».