— С кем нам ещё воевать, Яков Вилимович?! — удивился Голицын. — Турок вроде сидит смирно, со шведом вы переговоры о замирении ведёте? В том-то и дело, что Герц нам не мир, а великий Союз предлагает. Готов уступить и Эстляндию и Лифляндию, ежели дадим его королю двадцать тысяч войска супротив Дании, восемьдесят тысяч супротив Речи Посполитой и десять тысяч для высадки в Шотландии и похода на Лондон, где скинем Ганноверскую династию и вернём престол Стюартам. И всё под началом шведского короля.

— Что за чушь! — вырвалось у Голицына. — Ведь по сему прожекту мы со всей Западной Европой воевать будем!

— Вот и наш государь Пётр Алексеевич сии прожекты нелепыми наименовал. А помощничек мой Андрей Иванович их назвал великими и блестящими.

— Ну, Остерману-то нет дела до русской крови. Хорошо, что государь велик и разумен — не втянет нас, чаю, в новую войну.

— В новую не втянет, но старую велит кончать. И поелику королева Ульрика и её муженёк добром на мир не идут, надеются на британский флот, тебе, князь Михайло, велено действовать наступательно, а не оборонительно. Таково царское повеление!

— Да я-то готов, Яков Вилимович! Завтра двину свои галеры к острову Гренгам, где стоит шведская эскадра вице-адмирала Шеблада. Заманю шведа в узкие шхеры и устрою ему второй Гангут!

— С Богом, князь Михайло! Надеюсь, твоя виктория образумит и новых властителей Швеции!

Обнялись на прощанье по-русски старые друзья.

На капитанском мостике флагманской галеры «Доброе начинание» собрался весь штаб Михайлы Голицына. Постороннему показалось бы странной мешанина мундирных цветов — синего и зелёного; морские офицеры стояли вперемешку с армейскими. Но для самого Голицына не было в том ничего удивительного, как и то, что он, сухопутный генерал, ведёт морскую армаду в шестьдесят скампавей к Аландским островам. Во время войны в Финляндии армия и флот всё время подставляли плечо друг другу. И неслучайно в морском сражении под Гангутом Михайло Голицын командовал целой эскадрой, а в сухопутной баталии под Пелкиной командующим был адмирал Апраксин! Пример в том подавал, впрочем, сам Пётр, который по чину был не только генерал-поручиком, но и вице-адмиралом. Да и Апраксин неслучайно имел диковинный для иноземцев чин генерал-адмирала, как бы в подтверждение, что он одинаково способен командовать и на море, и на суше.

На днях Голицын получил от Фёдора Матвеевича сообщение о появлении англо-шведской соединённой эскадры под Ревелем.

«Неприятели явились силой в тридцать пять вымпелов, — писал генерал-адмирал, стоявший в Ревеле с русским линейным флотом. — Но на высадку десанта наш старый знакомец адмирал Джон Норрис не решился, пересчитав наши вымпелы в гавани и триста орудий на береговых батареях. Посему десант высадился только на отдалённом островке Нарген, где сжёг одну баню и одну избу. Александр Данилович Меншиков посоветовал господину первому бомбардиру и мне, грешному: разделите сей великий трофей меж союзниками, а именно — баню отдайте шведскому флоту, а сожжённую избу — английскому!»

Голицын невольно улыбнулся. Обернулся к своему штабу и сказал уверенно:

— Чует моё сердце, господа, устроим мы ныне шведам крепкую баню при Аландах!

Начальник морского штаба капитан Джемисон не разделял уверенности сухопутного генерала. Сказал с тревогой:

— С нашей брандвахты у Аланд доносят, что на плёсе у Ламеланда стоит уже шведская эскадра вице-адмирала Шёблада под прикрытием другой, ещё более сильной эскадры Вахмейстера. А в открытом море крейсирует весь британский флот.

— Сколько у неприятеля сил? — спросил Голицын.

Джемисон самодовольно оглядел столпившихся на капитанском мостике неучей-московитов и сообщил не без гордости:

— У адмирала Норриса двадцать один линейный корабль и десять фрегатов. Немногим менее у шведов. Потому-то Апраксин укрывается в Ревеле и ныне мы всеми брошены; одни супротив трёх неприятельских эскадр! — И Джемисон спросил не без насмешки: — Думаю, генерал, вы знаете, что предписывает в таких случаях морская тактика? — В этот коварный вопрос англичанин-наёмник вложил всё презрение, которое мореход испытывает к сухопутному генералу.

— «Поворот все вдруг» и немедленная ретирада, не так ли, капитан? — Князь Михайло холодно посмотрел на Джемисона.

Тот смутился и ответил:

— Так точно, сэр! — забыв, что сейчас он служит не в британском, а в русском флоте.

На капитанском мостике все примолкли, ожидая решения командующего. Голицын оглядел своих командиров и остановил взгляд на лице бригадира Волкова, отличившегося ещё при Гангуте, где он вёл отряд галер в авангарде.

— Что скажешь на «поворот все вдруг», Александр? — Князь Михайло спрашивал спокойно, уверенно, — видно, решение было им уже принято.

— Разве мы не те, что были при Гангуте? — вопросом на вопрос ответил Волков. И рубанул рукой: — Прикажи атаковать, и мы Шёблада на такой же абордаж возьмём, на какой взяли под Гангутом Эреншильда!

— Да, но там, под Гангутом, у нас было девяносто скампавей супротив десяти вымпелов у Эреншильда, а сейчас шестьдесят галер против пятнадцати вымпелов у Шёблада, к коему на помощь поспешат и Вахмейстер, а может, и Норрис. И ничто неприятелю не помешает, поскольку дует бодрый зюйд и нет штиля, который так помог при Гангуте. Нет, здесь необходимо иное: заманить Шёблада в шхеры, а для сего манёвра, может, и сделать «поворот все вдруг», — произнёс князь Михайло. Он оглядел мужественные, обветренные лица своих сухопутных офицеров и подумал: «С такими и на море воевать не страшно — самого шведского флагмана на абордаж возьмут! На галерах десять тысяч закалённых солдат пехоты. Даже кавалерия для десанта есть!» Князь Михайло улыбнулся, заметив средь штабных драгунского полковника Корнева, и приказал коротко: — Вперёд, к Ламеланду!

Царское письмо, которое Роман доставил ещё в Або Голицыну, было самое грозное. Пётр гневался, что галерная флотилия медлит и не идёт на Аланды. На словах велел передать Голицыну, что очень удивлён его неспешностью.

— Июль на дворе, а они всё такелаж проверяют. Боюсь, не труса ли празднуют перед сэром Норрисом? — Пётр был сердит, напутствуя посланца: — Подложи-ка ты князю Михайле горячих угольков под зад!

Но в Або Роман на месте убедился, что Михайло Голицын готов выйти в море. Письмо Петра он прочёл вслух при Романе, и, похоже, оно его задело, особливо царский укор по поводу потери дозорного шлюпа у Аланд, захваченного недавно шведскими галерами.

«Зело удивительно, — писал Пётр, — в отдалении галерного флота такой азартный разъезд иметь!»

— А что тут удивляться! — открыто вознегодовал Голицын на царские упрёки, не опасаясь даже посланца. Впрочем, в армии всем было ведомо, что князь Голицын один из немногих генералов, которые позволяли себе оспаривать царское мнение. — Я без дальних разъездов и караулов на море, яко слепец без поводыря! Так и передай государю! Держал и держать буду сторожевую брандвахту у Аландских островов! — В возбуждении Голицын, прихрамывая, мерил взад и вперёд тесную каюту.

«Откуда хромота-то? — задумался Роман и вспомнил, что Голицын ещё под первым Азовом был ранен татарской стрелой в пятку. — Яко Ахиллес!»

Роман не сидел перед командующим в кресле, что позволяли себе иные царские посланцы, а стоял по уставу, навытяжку. К Голицыну он относился с любовью и уважением, как и большая часть русских офицеров. Ведь по боевым делам этого генерала можно было вести отсчёт всем главным викториям петровской армии: Азов, Нотебург, Доброе, Лесное, Полтава! А что касается Финляндии, то здесь Роман и сам под началом князя Михайлы служил, знал его в деле. Помнил, как после блистательных викторий под Пелкиной и Лапполой удалось выгнать шведов из этой полуночной страны. Да и к солдатам князь Михайло относился по-отечески. В армии всем было ведомо, что денежную награду за Лапполу Голицын отдал на покупку новой обуви для солдат своего регимента. С таким генералом в бой идти почётно и славно! И Роман, хотя и мог теперь ехать в Петербург на заслуженную побывку, напросился, чтобы Голицын взял его с собою в поход. Оказалось, что и князь Михайло помнил отважного драгуна ещё по битве при Лапполе, и посему просьба полковника Корнева была уважена — в морской поход на Аланды кавалериста взяли.