– А вы через меня будете ежедневно узнавать, как развиваются отношения моего начальника с новым императором? – понимающе усмехнулся Воронин.

Оба рассмеялись, что показалось Эжену в теперешних печальных обстоятельствах неприличным.

– Сообщите господину обер-прокурору о моем предложении. Он, разумеется, согласится. Потом милости прошу ко мне в министерство, – сказал Лорис. – Заодно расскажете, как прошла беседа Константина Петровича с его величеством. А вас, Евгений Николаевич, прошу поехать со мной. Поговорим дорогой вот о чем. Надобно устроить коллективное письмо государю от общественности. Никаких чаяний и упований или упаси боже политических деклараций. Только горячее сочувствие и обещание полной поддержки. Тут важно каждое слово. Малейшая неверная нота, и…

Продолжения Воронин не услышал. Лорис уже вел Эжена вниз по ступенькам. Но Виктору Аполлоновичу сейчас было не до демаршей либерального лагеря.

Чиновником особых поручений владели противоречивые чувства, счетом три. Первое – жалость к убитому. Этот человек причинил державе много вреда, ослабил ее, довел до нынешней катастрофы, которая его же и погубила, но ошибался Александр не по злому умыслу, а по нетвердости характера и нехватке ума. История ему судья. Второй эмоцией, намного более сильной, был страх за государство: ему нанесена тяжелая рана, которая может загноиться и вызвать антонов огонь, если лечением займутся неумелые врачи. Третье же чувство было обжигающее, радостное: теперь наступит наше время! С политикой «два шага вперед – три шага назад» покончено. Лорис пренебрежительно называет нового государя детской кличкой «Бульдожка», но у этой породы крепкие челюсти и, спущенный с поводка, бульдог не свернет с дороги, был бы хороший хозяин. А он, слава богу, есть.

Дожидаясь, когда вернется обер-прокурор, Вика взволнованно расхаживал по галерее, жалея только об одном – что рядом нет Корнелии. Ее совет в эту судьбоносную минуту был так нужен. Куда повернуть? И поворачивать ли?

Он так еще ничего и не решил, когда из двери вышел Победоносцев. Глаза под очками были мокры от слез.

– Поплакали втроем, – сказал он помощнику, высморкавшись. – Бедные осиротевшие дети. Не только они – все мы… Через час или полтора пойду к государю еще раз. Поговорю наедине и уже без слез. О силе и долге… Однако я вижу, Виктор Аполлонович, у вас есть какое-то известие? – тем же гнусавым после плача голосом спросил он.

Воронин не удивился. Он привык к этой особенности начальника – угадывать мысли собеседника.

– Так точно.

Рассказал о предложении Лорис-Меликова.

– Очень хорошо, – согласился обер-прокурор. – Примите участие в работе следствия, это важно. Однако прежде того прошу вас заехать к моей супруге и сообщить обо всём, что вы здесь видели. Скажите Екатерине Александровне, что я попаду домой очень поздно, пусть не беспокоится.

У Константина Петровича была прелестная жена, урожденная Энгельгардт. Они, как и супруги Воронины, не имели друг от друга секретов, и всё же это был союз иного толка. Корнелия говорила: «Они живут душа в душу, а мы с тобой разум в разум».

– Но это не главное, о чем я должен вам сообщить, – продолжил Воронин, решившись. – Лорис-Меликов уговорил царя разрешить публикацию в завтрашних газетах Манифеста, который вас так тревожит. О представительных комиссиях. Для этого графу пришлось пойти на обман, вернее на умолчание. Он скрыл, что покойный государь желал предварительно обсудить проект на Совете министров…

– …Где я дал бы этой губительной затее отпор, не слишком уповая на успех, – перебил Победоносцев, сузив и без того маленькие глаза. – Но это при прежнем государе. Нынче шансы иные. – Он о чем-то с полминуты поразмышлял, по странной своей привычке двигая большими оттопыренными ушами, похожими на крылья летучей мыши. – Вот что, Виктор Аполлонович. Жене я пошлю записку. А вы поезжайте-ка лучше в мой кабинет и привезите ту черную папку. Коли наш фокусник позволяет себе подобные трюки, не будем деликатничать и мы. Пробил час Армагеддона.

За девять месяцев новой службы Воронин несколько раз менял свое отношение к новому шефу.

Вначале смотрел на ходячую мумию так, как смотрят на мумии: с любопытством и некоторой гадливостью. Лицо у Победоносцева было серо-желтое, словно папирус. Глазки под нелепыми черепаховыми очками тускло светились двумя скарабеями. Руководитель Священного Синода не любил мундира – обычно носил черный сюртучок и давно вышедший из моды галстух-ленточку. Больше всего этот блюститель православия походил на постного органиста из лютеранской кирхи.

Окружающие считали Победоносцева тихим святошей, ни рыбой, ни мясом. Если бы не близость к наследнику, будущему царю, Константин Петрович не имел бы в правительстве вовсе никакого значения.

Однако некоторое время спустя Виктор Аполлонович начал понимать, отчего умный Лорис так внимательно следит за обер-прокурором и во время еженедельных встреч столь подробно о нем расспрашивает.

В Победоносцеве была загадка. Посреди какой-нибудь духоспасительной проповеди, до которых Константин Петрович был большой охотник, вдруг мелькала сильная, парадоксальная мысль. Казалось, что обер-прокурор использует цитаты из Писания и богословских книг как источник вдохновения и озарения.

А еще в Победоносцеве ощущался некий сокровенный пламень, как в тусклой, но никогда не угасающей лампадке под чудотворной иконой. При всей мягкости манер и вкрадчивости речений Константин Петрович, кажется, вообще не ведал сомнений. Его будто вела некая спокойная, уверенная сила. Пожалуй, это был самый твердый человек из всех, кого Вика видал в своей жизни – а на его пути встречалось немало сильных людей. Лорис тоже был целеустремлен и уверен в себе, но похож на текучую воду, просачивающуюся через любые препятствия. Победоносцев же был утес, о который разбивались любые волны.

Любопытство перешло в интерес, интерес – в уважение. А в минувшее Рождество, тому два месяца, в Викторе Аполлоновиче произошел переворот.

Шла бесконечно длинная праздничная служба в соборе, где чиновнику особых поручений при обер-прокуроре полагалось находиться по долгу службы. Вика скучал, подавляя зевоту. Рядом с большой свечой в руке стоял начальник. Воронин случайно посмотрел в ту сторону – и обмер.

Глаза Победоносцева были прикрыты, лицо мокро от слез. Всегда невзрачное, сейчас оно было высокоторжественно и прекрасно. Верховный жрец египетский, хранитель священного огня, подумалось Вике, и он ощутил странный трепет.

В ту же ночь у них состоялся долгий разговор, после которого всё переменилось.

Умная жена давно уже говорила Виктору Аполлоновичу, что нужно переориентироваться с Лориса на Победоносцева. Во-первых, за обер-прокурором будущее, потому что при следующем царствовании он станет фигурой магистрального значения. Во-вторых, у Лориса таких соратников, как Воронин, десятки, а для Победоносцева он единственный и незаменимый, поскольку связывает витающего в облаках начальника с практической сферой жизни. Вика отвечал Корнелии, что его интересует не карьера, а служение государству. Он всегда находится там, где может принести отечеству больше пользы, а от Лорис-Меликова для России проку несравненно больше, чем от Победоносцева.

Но рождественская беседа с глазу на глаз заставила действительного статского советника изменить это суждение.

– Полагаю, пришло время объясниться начистоту, по душе, – внезапно сказал обер-прокурор, когда они выходили из церкви. – Поедемте ко мне, жена приготовила скромное угощение в честь пресветлого праздника. Больше никого не будет, только вы, да я. Екатерина Александровна нам не помешает.

Пораженный, Воронин молча поклонился. Начальник впервые обратился к нему в столь доверительном тоне – и впервые пригласил к себе. Возникло ощущение, что помощник прошел некий испытательный срок и теперь допускается к экзамену. В любом случае, разговор «по душе» обещался быть интересным.