Десять лет назад страна поделилась не на два лагеря – «державников» и «либералов», а на три. Просто третий был не на поверхности. Своих газет не выпускал, публичных диспутов не устраивал, в земства и городские думы представителей не поставлял. С официальной точки зрения его не было.

Но оно существовало, сообщество людей, отвергающих и «державный», и либеральный путь, ибо первый тащит Россию назад, к несвободе, а второй лишь уводит в сторону и распыляет здоровые силы. Взять того же Эжена. Ведь прекрасный, бескорыстный, даже самоотверженный человек, а не понимает, что тяжелую болезнь мазями и притирками не вылечить. Старания таких вот Воронцовых вызывают у общества и у народа иллюзию, будто российскую жизнь можно наладить «малыми делами», что со временем, постепенно, самодержавие смягчится, станет делиться своей властью и само собою, эволюционно, перерастет в нечто человеколюбивое. Какое опасное и вредное заблуждение! Самодержавие не может делиться властью, не может давать подданным свобод – иначе оно не устоит и развалится, причем рухнет не только царский трон, а вообще всё это нелепое, разномастное государство, которое держится только страхом и принуждением. Бывший закадычный друг Вика Воронин и вся его шуваловская банда понимают эту истину куда лучше, чем благомысленные Константины Николаевичи с Воронцовыми. Но по мнению Михаила Гавриловича, державу, в которой девяносто процентов населения унижены и несчастны, было ни черта не жалко. Рухнет и рухнет. Построится другая. Она будет лучше.

Новое поколение не боялось ломать и было готово строить с нуля. Этим оно отличалось от предыдущего, питоврановского. То всё поделилось на либеральных «Атосов» и охранительных «Арамисов». Лучшая молодежь презирала первых и ненавидела вторых, а заодно относилась с недоверием ко всем, кто был старше тридцати лет. Михаил Гаврилович в его сорок четыре казался им существом ископаемым. Его терпели, брали у него деньги, но в расчет не принимали. Впрочем, он сам не лез с поучениями и советами – был благодарен, что считают за своего. Просто наблюдал, грелся сердцем.

Вечером, придя с практикантом в мастерскую, Мишель сел в углу, полускрытый огромным мольбертом, на котором стояло незаконченное полотно «Казнь Емельяна Пугачева». Художник Мясников работал над циклом картин про народные восстания. Живописец он был несильный, увлекался широкими мазками и драматическими позами, но его работы продавались за хорошие деньги. Покупатели, все сплошь самых передовых взглядов, догадывались, куда пойдут эти средства, и не скупились.

Как и Мишель, в спорах художник не участвовал. Во-первых, он тоже был старый, лет тридцати пяти, а во-вторых, на сходках всегда работал – делал карандашные наброски молодых, одухотворенных лиц. Потом они перекочевывали на исторические полотна – кто болотниковским казаком, кто персидской княжной Стеньки Разина, кто героем-пугачевцем.

Отличие встреч в «Голубятне» от редакционных «Полтав» заключается в том, что в газете молодым дают слово, здесь же говорят только они, а мы, старичье, помалкиваем, думал Питовранов, слушая доклад двадцатилетней ветеранки движения, только что вернувшейся из «экспедиции». Соня была дочерью важного сановника, но уже три года как порвала с семьей и жила собственным трудом, да не просто кормилась, а «ходила в народ». Выучилась на фельдшерицу, ездила по самым нищим местностям, врачуя больных и ведя с крестьянами просветительские беседы, чтоб народ наконец проснулся и захотел другой, человеческой жизни. Но «экспедицией» назывались не пропагандистские вояжи, а отсидка в тюрьме, куда Соню отправили после доноса. Семь месяцев она просидела под арестом, была выпущена до суда на поруки родителям и сразу же перешла на конспиративное положение.

– Наша ошибка в том, что «летучие поездки», которые мы до сих пор практиковали, дают слишком мало результата, – говорила Соня, бледная и осунувшаяся после крепости. – Так ничего не получится. Для крестьян мы остаемся пришлыми людьми, которым верить нельзя. Деревенские не доверяют чужакам. Эта стена преодолевается очень небыстро. Надо менять тактику, переходить от «гастролей» к глубокому погружению. Каждый должен овладеть профессией, нужной на селе. Выучиться на учителя, медика, агронома, кузнеца, ветеринара. Поселиться в одном месте надолго, на несколько лет. Сначала доказать свою общественную полезность работой. И лишь потом, когда установится доверие, приступать к пропаганде.

Глядя на некрасивое, верней не стремящееся быть красивым лицо докладчицы, Питовранов размышлял, что таких девочек в России прежде не водилось. Пушкинские и тургеневские барышни, декабристки и филантропки, конечно, были чудо как хороши, но тут совсем, совсем другое. Ничего женственного и вообще женского, только идея, только холодный огонь. Заговори-ка с такой Соней о любви – посмотрит, как на питекантропа. В этом поколении есть даже не бесстрашие перед опасностями (в юности все храбрые), а бесстрашие перед грязью, небоязнь запачкать руки черной работой, и это безусловно нечто новое.

После выступления перешли к обсуждению, но не выводов – с ними все были согласны, а последующих действий. Оказалось, что кто-то уже ходит на фельдшерские курсы, кто-то готовится к сдаче экзамена на народного учителя, а Саша Эгерт, сын тайного советника, собрался в коробейники и усердно учится рязанскому говору. Сразу же стали распределять, кто в какую губернию отправится.

Без назначения остался один Листвицкий.

– Ты работаешь в редакции, – сказала ему Соня. – Рассуди сам, на что ты крестьянам? Будешь им статьи и заметки писать? Выучись сначала чему-нибудь дельному.

Тут-то Мишель и разомкнул уста – настал момент исполнить задуманное.

– Погодите, погодите. Для неграмотных крестьян статьи писать, конечно, смысла нет, но можно писать статьи про крестьян, – сказал он раздумчиво, будто это только что пришло ему в голову. – Вы верно говорите, что чужому человеку деревенские о своих нуждах толковать не станут. Но если отправить корреспондента в длительную командировку… Чтоб как следует пожил в народной гуще, завел знакомства… Может получиться интересно. Таких зарисовок у нас в газете пока не бывало. Не поговорить ли мне с редактором, чтобы дал Алексею задание?

Листвицкий жадно смотрел на него, не веря счастью. А Михаил Гаврилович изображал работу мысли, хотя всё уже было просчитано.

– Но человек, живущий в деревне без понятного крестьянам дела, только вызовет подозрение… Хм. – И, будто осененный, воздел палец: – О! Я знаю! Здесь сейчас как раз находится мой приятель, который много лет служит судьей в Новгородской губернии. Местные его знают, уважают. Он пристроит нашего репортера, скажем, писарем в суд. Это ремесло у крестьян пользуется почтением. Будут сами приходить со своими бедами. Составление ходатайств, прошений, то-сё. Как вам такое задание, Листвицкий?

– Я не смел даже мечтать, – пролепетал Алеша, бедная жертва питоврановского коварства.

– Тогда собирайтесь в дорогу, – торжественно произнес Михаил Гаврилович. – Воронцов уезжает завтра. С ним и с редактором я договорюсь.

И все останутся довольны, подумал он. Каждый получит, что ему надобно. Алеша – служение народу, Маша – семейное счастье, а я – спокойствие.

Новгородский дилижанс еще не поменял полозья на колеса, но дорога была уже скверная, снег пополам с грязью. Четверка почтовых лошадей с трудом тащила здоровенный короб, где внутри теснились двенадцать пассажиров, а наверху, на полтиничных местах, еще шестеро, под ветром, закутанные в тряпье. Даже на самом пологом холме форейтор подцеплял еще двух пристяжных, а на подъеме покруче высаживал публику, и та шагала пешком.