И скрипнул зубами, теперь уже от отвращения к самому себе. Всё «я», да «я», только о собственной жизни и сокрушаюсь.

Между тем на город уже спустилась ночь. Евгений Николаевич испугался, что провалит и второе дело. Тогда совсем беда – и помыслить страшно.

Он огляделся, увидел, что добрел до Коломны, и полубегом кинулся к Садовой, оживленной даже в самое позднее время.

Остановил извозчичьи сани, велел: «К Холерному кладбищу».

Про Россию больше не думал. Была забота понасущней.

За нехорошей Лиговкой, в совсем уж скверных трущобах, где полвека назад закопали холерных покойников, Воронцов велел ваньке дожидаться и оторвал половинку «митьки», пятирублевого кредитного билета с изображением Дмитрия Донского. Вторую посулил дать потом. (Этой уловке в свое время его научил тертый калач Питовранов.)

Следовало обогнуть церквушку, свернуть во двор кожевенных складов, и найти там в дальнем углу барак.

Дух от сырых кож был тошнотный, граф зажимал нос платком. Неприметную дверь полуподвала, к которой вели старые ступеньки, он обнаружил нескоро. Она казалась намертво вросшей в проем и к тому же запертой на большой ржавый замок. Однако инструкция предписывала постучать три раза, потом еще три и два.

Поколебавшись, Евгений Николаевич так и сделал.

С той стороны сразу раздался голос:

– Сево?

Граф вздохнул с облегчением. Отозвался, как было велено:

– Клиент.

Дверь открылась. Висячий замок оказался бутафорией.

Кто-то низкорослый (в полумраке лица было не разглядеть) пропустил посетителя в закуток с низким потолком. Запах тут был совсем другой, чем во дворе – сладкий и какой-то липкий.

Из коридора, покачиваясь, сочился сизоватый туман.

– Туда ходи, – подтолкнул Эжена привратник, или караульный, или то и другое.

Евгений Николаевич заглянул в длинный подвал, где на лавках лежали люди, окутанные дымом. Никто не разговаривал. Доносились только вздохи, тихие стоны, да что-то побулькивало, будто повсюду кипятили воду.

«Это инферно. Я в аду», – подумалось Воронцову.

– Лозись туда, – показал человек без лица на свободное место.

– Спасибо. Но я не за этим. Мне бы переговорить с господином Вусинем.

Он ждал вопросов, но вместо этого провожатый придвинулся ближе. Лицо у него имелось – неподвижное, скуластое, с узкими щелями глаз.

– Твоя зьди, – сказал китаец, ни о чем не спросив.

Евгений Николаевич отошел к стене, надвинул на лоб шляпу и поднял воротник. Вдруг представилось, что́ может случиться, если кто-то из опиоманов узнает председателя судейского съезда, человека в Петербурге известного. Или – еще хуже – если вдруг нагрянет полиция. Ладно собственная репутация, но каков выйдет подарок для катковской газетенки и для всей мракобесной клики. Скорей бы уж явился этот Вусинь.

Но тот заставил себя подождать, а когда наконец вышел – бокастый, неторопливый, щекастый, в черной шапочке и широченных штанах, – не поздоровался, не произнес ни единого слова, а просто уставился на графа.

Ужасно нервничая, Эжен сказал:

– Мне сообщил верный человек, что у вас можно купить снадобье под названием «Белый лотос»…

Хозяин вертепа пожевал толстые губы, осмотрел Воронцова с головы до ног. Произнес одно слово:

– Кто?

Евгений Николаевич назвал имя фармацевта, по секрету сообщившего ему о подпольном заведении. И протянул деньги:

– Цена мне известна. Вот, пятьдесят рублей.

– Сто, – сказал Вусинь.

– Как сто? Как сто? – заволновался Эжен. Столько у него с собой не было.

– Сто, – повторил толстяк и повернулся уйти.

– Погодите! Минуту…

Вынув из портмоне всё, что там было, Воронцов добавил еще и часы, подаренные коллегами на пятидесятилетие. Они, вероятно, стоили дорого, но это все равно. Снадобье необходимо было получить прямо сейчас, иначе предстоящая ночь будет пыткой.

Забрав деньги и часы, Вусинь ушел и опять очень долго отсутствовал.

Вынес склянку с мутной белесой жидкостью.

– Тли капля. Сетыле – много. Пять – калачун.

– Что? – не понял последнего слова граф.

Китаец провел большим пальцем себе по горлу.

Александр Николаевич вошел в Малый Фельдмаршальский зал ровно в четверть седьмого, как было назначено. Увидел, что высокие белые двери, из которых должен появиться Сандрик, закрыты, и приподнял кустистую бровь. Стало быть, экипаж, везущий принца от вокзала, еще даже не выехал на набережную.

Подбежал бледный флигель-адъютант.

– Ваше величество, поезд задержался на одиннадцать минут. Только что прискакал нарочный. Прошу прощения, не успели предупредить. Карету гонят вскачь, но минут пять придется подождать.

В обычный день Александр Николаевич вспылил бы и сказал резкое, но сегодня он настроил себя на жертвенность, поэтому лишь укоризненно молвил:

– Я всегда требую точности и пунктуальности не из фанаберии. Не сахарный, могу и подождать. Но чего мы можем ждать от огромной России, если даже в царском дворце нет порядка?

Отвернулся от полковника, кажется, не верящего, что так легко отделался. Кивнул родственникам. На месте были все, кому надлежало, кроме Коко, который единственный иногда позволял себе опаздывать. Всегда был таков, с детства, за что покойный батюшка в педагогических целях ставил его под ружье, а однажды даже посадил на гауптвахту.

Зал только назывался «малым». Недавно в нем свободно разместилось каре лейб-гренадерской роты, двести двадцать богатырей. Нужно было проверить, как выглядит шеренга в новых летних мундирах, а день выдался морозный. Батюшка, тот на это не посмотрел бы, выстроил бы гвардейцев на плацу, но Александр Николаевич солдат жалел.

Двери наконец задвигались, бесшумно раскрылись на идеально смазанных петлях. Флигель-адъютант с облегчением шепнул:

– Поднимается.

– Да что вы говорите? – саркастически буркнул император.

Он чувствовал себя как перед встречей с дантистом. Предстояла весьма мучительная процедура. После торжественного обеда, во время которого все будут говорить не о том, о чем думают, конечно же, придется вести Сандрика к Мари, присутствовать при душераздирающей сцене. Императрица вернулась из Канн совсем плохая, не встает с постели, ее спальня переоборудована в больничную палату. Сандрик приехал повидаться с сестрой в последний раз – она сама об этом попросила.

«В который раз она устраивает «последнее прощание», в третий? – раздраженно подумал Александр Николаевич. – То с сыновьями, то с дочерьми. Теперь вот придумала вызвать из Германии брата. Вспомнила, как дружны мы с ним были, когда Сандрик служил в Петербурге. Еле дышит своими чахоточными легкими, а всё на что-то надеется!»

Мысль была жестокая, недостойная. Александру Николаевичу сделалось стыдно. Но ведь она сама, сама во всем виновата! Куда делась та очаровательная, непосредственная Мари, в которую он когда-то влюбился? Впервые увидел ее четырнадцатилетней девочкой, которая с любопытством выглядывала из-за спины взрослых родственников и обрывала с ветки виноград, уверенная, что на нее никто не смотрит. Она сама была, как налитая соком янтарная виноградина.

Но после того, как умер старший сын Коля, ее любимец, виноградина высохла, превратилась в сморщенный изюм. Невозможно жить с мумией. Чувствуешь себя похороненным в саркофаге. Всё слезы, молитвы, нюхательные соли. Долг жены императора – поддерживать супруга в его многотрудном служении, а не подрывать его силы демонстрацией материнского горя! Но разве кто-нибудь это понимает? Никто. Все только осуждают. За обедом сын Саша будет кидать тяжелые взгляды. А потом, после неизбежных рыданий у скорбного ложа еще предстоит тягостный тет-а-тет с Сандриком…