– Я по делу студента Никонова, которого послезавтра должны казнить. Он отказался подать прошение о помиловании, но государь все же может проявить великодушие и заменить приговор.

– Помилуйте, но этот Никонов при аресте оказал вооруженное сопротивление полиции.

– Однако никого не убил и не ранил. Выстрелил всего один раз и промазал. У него сильнейшая близорукость.

– Все равно. Государь на Государственном Совете сказал: «Всякий, кто осмелится хотя бы замахнуться на защитника закона, повинен смерти». А граф Толстой прибавил: «Собака, зарычавшая на хозяина, должна получить удар плеткой, чтоб остальная свора притихла». Я сразу понял, что министр заранее обработал Сашу.

– Общество – не свора собак, – стал объяснять Воронцов. – Кто-то, конечно, испугается. Даже многие. Но на десять «поджавших хвост» найдется один, а то и двое непугливых. И они радикализируются. Неужто вы не понимаете, что́ у нас происходит? Государство постоянно помогает революционерам привлекать в свои ряды самых смелых, самых неравнодушных из числа молодежи! Оно обезвреживает тех, кто и так не представляет опасности, и ожесточает самую гремучую часть общества – студентов. Вместо одного повешенного вы получите сто новых врагов. И маловероятно, что все они окажутся близорукими.

Он задохнулся. Потому что трудно, мучительно все время повторять одно и то же, когда не слышат, не понимают самых очевидных вещей!

Взял себя в руки, заговорил спокойнее:

– Ваше высочество, в свое время вы вызвали меня из деревни, сказавши, что стране необходимы добронамеренные посредники между государством и обществом, способные вести диалог в обе стороны. Именно так я свою работу и рассматриваю. Я не противник государства. Мне больно видеть, когда оно само себя разрушает. Умоляю вас, спасите этого юношу. Тут вопрос не только об одной человеческой жизни, хоть и это очень много. Объясните государю, что он может, что он обязан выступить в качестве высшей силы. Закон законом, но милосердие выше его! Являя милосердие, монарх демонстрирует не слабость, но силу! Я знаю, что его величество человек добрый. Семейный обед – не заседание Государственного Совета, там не будет этого беса Толстого. Поговорите с государем. Вот петиция от нашего съезда мировых судей. Вот проект указа о помиловании, уже приготовленный. Но пусть он подпишет прямо при вас, сразу же – иначе Толстой опять его одурманит злобой. Обещайте!

– Хорошо, попробую, – вздохнул Константин Николаевич, беря бумаги и оглядываясь на дверь. – Надеюсь, Саша будет не слишком раздражен беседой с шурином… Однако идемте, идемте. Сейчас уже начнется. Уверяю вас – вы увидите зрелище, которое поколеблет ваш материализм.

– Благодарю, но мне надобно ехать. Есть еще одно дело, которое я нынче непременно должен исполнить.

Великий князь мягко взял Воронцова за руку.

– Право, идемте. Не обижайте Анну Васильевну, вы с ней даже не поговорили. Условимся так: вы исполняете мою просьбу, а я вашу.

Сравнил жизнь человека и эту чепуху, раздраженно подумал Эжен. Но сказал себе: то, другое дело лучше исполнить глубокой ночью, а сейчас только десятый час.

– Хорошо, ваше высочество. Но вы дали слово.

Вернулись в гостиную.

Там уже все было готово для сеанса. Зала погрузилась в полумрак. На ослепительно белой скатерти горели две свечи, освещая поигрывающий бликами начищенный колокольчик. Все смотрели на него, как завороженные, не в силах отвести глаз. Лицо медиума маячило сверху расплывчатым светлым пятном.

Раздался чарующий звук губной гармоники – Юм выдувал какую-то диковинную, вкрадчивую мелодию.

– Это магический зов, слышный по ту сторону Великого Занавеса, – тихо сказал он минуту спустя. – Сочетание звуков, выявленное еще в глубокой древности и многократно проверенное. Духи откликаются на него не всегда. Лишь если присутствует некто, кому необходимо передать весть или предостережение. Сейчас мы поймем, слышат нас или нет. Смотрите на скатерть…

Долгое время ничего не происходило, лишь покачивался, но не звенел колокольчик, зажатый в руке медиума. Мерцание сияющей меди отражалось на крахмальной ткани едва заметными отсветами.

Вдруг дамы заахали, а мужчины заскрипели стульями. На скатерти надулся небольшой пузырь, сдвинулся, словно в поисках некоей точки. Замер. Снова раздались тягучие звуки гармоники, хотя Юм на ней не играл.

– Я слышу голос, – напряженно произнес шотландец. Он вдруг поднялся, нагнул голову в почтительном поклоне. – Ваше императорское величество…

По гостиной пронесся шепот:

– Кто, кто это?

– Царь Николай. Он хочет обратиться к своему сыну, – странно сдавленным голосом молвил Юм, поворачиваясь к хозяину. – Слушайте, слушайте!

Константин Николаевич заморгал под пенсне. На прежних сеансах медиум всегда был с зажмуренными глазами, но сейчас веки были открыты. На великого князя смотрели совершенно белые глаза – словно два яйца. Это было жутко.

Губы Юма не шевелились, но послышался сип. Вначале тихий, так что ни слова не разобрать. Потом громче, отчетливей.

– …несчастье, – услышал Константин. – Заклинаю тебя… Не ходи…

– Куда, батюшка? – вскричал великий князь.

– …Завтра… Во дворец… Не ходи… Чернота и мрак… Шешшение…Сессетельство… Прссстация…

Речь стала невнятной.

– Я не понимаю! – залепетал великий князь. – Не понимаю!

– Обещщай, обещщай… – снова донеслось членораздельное. – Покориссь отцовской воле…

– Отвечайте скорей! – воскликнул Юм. – Дух отдаляется!

– Да-да, обещаю! – воскликнул потрясенный Константин.

Он много лет увлекался спиритизмом, навидался всякого, но никогда еще не получал грозных предостережений из Иного Мира. И от кого!

Пузырь на скатерти сдулся. Юм обессиленно упал на стул. Гости молчали, пораженные увиденным и услышанным.

– Неужто вы в самом деле не поедете? – раздался голос Воронцова. – Вы дали слово!

У великого князя стеклышки болтались на шнурке, глаза растерянно щурились на свечи.

– Вы же слышали… Я обещал духу отца. Как я могу не повиноваться!

– Тоже еще Гамлет! – довольно громко процедил председатель судейского съезда и в ярости вышел из салона, даже не поклонившись хозяйке, что для всегда учтивого Эжена было невообразимо.

Евгения Николаевича давили бешенство и бессилие – отвратительнейшее сочетание эмоций. Приличных слов, способных выразить это душевное состояние, в русском языке не существовало, а матерных Воронцов не употреблял. Грубо ругаться он умел только по-французски.

– Pute de merde de con! – бормотал он, принимая у швейцара шляпу, плащ и перчатки. Однако не забыл поблагодарить слугу. – Спасибо, голубчик… – И снова, уже в дверях: – Salaud! Connard!

Накатила ужасная усталость и еще одно, чрезвычайно неприятное чувство: ненависть к своим, к чудесным российским либералам. С их размашистыми речами и мелкими делами, с их народолюбием, в котором – только копни – одно себялюбие, со страстью распустить перья, но поджать хвост, а главное с их бессилием, бессилием, бессилием!

Речь шла о спасении молодой жизни, об общественной угрозе, но стоило какому-то заезжему шарлатану напустить туману, и угас, как светоч, дивный гений, увял торжественный венок. Духовный отец либерализма напугался тени.

Держиморды вроде графа Толстого при всей их пещерности по крайней мере люди действия и не прячутся за красивой фразой, горько думал Эжен. Без экивоков заявляют: «Мы – хозяева, вы – собачья свора, вот вам плетка. А кому ее покажется мало, вот вам виселица».

Господи, как тяжко жить в России! С теми быть невозможно, с этими тошно, а бездействовать не позволяет стыд.

Воронцов метался по темным улицам, не помня куда и зачем идет. Поздние прохожие недоуменно оглядывались на приличного пожилого господина с седой эспаньолкой, который сам с собой жестикулировал и жарко говорил что-то в воздух.

«Моя жизнь прошла, а почти ничего не сделано, – сказал Эжен, остановившись, потому что уперся в решетку набережной. – Я банкрот, никчемник, пустоцвет».