– Зачем вы мне это показываете? – спросил Ларцев, пытаясь сообразить, где видел генерала. На приеме у великого князя? Или в министерстве?

Наконец вспомнил.

– Он похож на портрет царя Александра.

Шилейко звонко расхохоталась. Таиться было уже незачем, те двое ушли из комнаты.

– Постойте, это и есть царь? – озарило наконец Адриана.

– Какая сообразительность! – изобразила восхищение Варвара Ивановна.

– А она кто?

– Моя дорогая подруга Катя. Екатерина Михайловна Долгорукая. Теперь вам понятно, у кого я состою бонной?

По лицу Ларцева она поняла, что лучше объяснить.

– У внебрачных детей его императорского величества. Ну а теперь, когда вы всё про меня знаете и видели даже то, чего я никому не показываю, – она лукаво улыбнулась, – настало нам время поговорить по-настоящему. Вернемтесь в кабинет.

Там, сев за письменный стол, Шилейко заговорила тоном уже не игривым, а деловым – притом таким, какой обычно употребляют начальники с подчиненными.

– Наша утренняя встреча не была случайной. Для нас с Катей «Сев-Кав», поступающий теперь под ваше управление, представляет особенный интерес. Так что вы для меня интересный мужчина более чем в одном смысле. Только не воображайте, что я пустила вас в свою постель в качестве взятки. Это совсем не мой стиль.

К тому же взятку дают, а ты скорее брала, подумал Адриан.

– Обычно сама я людей не рекрутирую. На то есть помощники. Вы, собственно, их видели. Сначала к вам наведался мой порученец мелкого калибра, потом среднего и наконец крупного. Князь Боровицкий сказал, что вы крепкий орех и что мне следует заняться вами самой. Так всегда бывает в трудных случаях.

Ларцев слушал, не перебивая. Ждал, куда она вывернет.

– В номера я приехала посмотреть, что за неприступный Севастополь. Вы мне понравились. Потому и последовало то, что последовало.

Она сделала паузу, а когда слушатель ею не воспользовался, опять переменила манеру – смягчила тон, убрала повелительность, подпустила вкрадчивости.

– Я угадала в вас человека особенного. Может быть, даже того, кого мне всегда недоставало. И зову я вас не в простые исполнители. Мой рычаг вы видели. Им можно сворачивать горы. Катя доверяется мне во всем. А он во всем доверяется ей. Императрица не имеет никакого значения и к тому же смертельно больна. Вообразите комбинацию. Царь управляет Россией. Царем управляет Катя. Катей управляю я. А рядом со мной вы – мой любовник и партнер. Что скажете?

– Скажу «нет», – сразу ответил Ларцев, которому теперь всё сделалось окончательно ясно.

– Что «нет»? – опешила Шилейко, по-видимому, никак этого не ожидавшая.

– А всё. Я не буду ни вашим партнером, ни вашим любовником. Может быть, я вам и интересен, а вы мне – нет. Ни в каком смысле. Прощайте.

С этими словами он повернулся и вышел, досадуя, что потратил вечер на чепуху – лучше бы закончил читать финансовый отчет за четвертый квартал 1873 года.

Алеша Листвицкий был парень хороший и даже отличный, но Михаил Гаврилович желал Маше счастья, а вот счастья-то подобная связь ни в коем случае не сулила. Ладно бы молодой человек просто приударил за хорошенькой барышней – всякой девушке ухаживание на пользу, ибо повышает уверенность в себе. Пофлиртовать в таком возрасте невредно даже и с образовательной точки зрения. Но, во-первых, в самой Марии Федоровне никакой склонности к флирту не имелось, а во-вторых, чертов практикант был не из гусаров. Серьезный, честный, идеалистичный мальчик. Такой если влюбится – беда. А если влюбит в себя избранный предмет – беда в квадрате.

Чем больше Питовранов об этом думал, тем хуже нервничал. Листвицкий был не красавец, но очень выигрывал при близком знакомстве. Не дай бог увлечет Машеньку своими разговорами об общественном благе и девочка ступит на путь, который в России приводит известно куда. При одной мысли об этом у Мишеля сжималось сердце. Надо было девочку от практиканта спасать, и срочно.

Главное, Михаил Гаврилович уже присмотрел ей жениха, просто идеального. Готовился писать статью о новых людях российской науки – детях крепостных, которым открылась дорога к образованию. О том, как выиграла страна от этого притока свежей крови.

Кондратий Кириллович Кирюшин в свои 26 лет был уже магистр, университетский приват-доцент и член Русского энтомологического общества, исследователь не то мотыльков, не то мух, в общем какой-то насекомой дряни. Неважно. Главное, что он был чрезвычайно положительная личность и восходящая звезда. В профессиональной среде у него в такие молодые годы уже было собственное почтительное прозвище: ККК, а это большое достижение.

ККК ужасно понравился журналисту своей основательностью, ясностью мысли, целеустремленностью и – не в последнюю очередь – полным отсутствием интереса к политике. Мишель уже давно присматривал хорошего человека для Маши и твердо знал одно: революционера ей не нужно. При нынешнем состоянии российской молодежи задача была непростая – чтоб хороший человек, но без революционных увлечений. Такое уж время.

А тут истинный ученый с большим будущим, который на проверочный вопрос о Чернышевском спрашивает: кто это? Узнаёт, что заточенный в Сибири революционер, – равнодушно тянет: а-а-а. Зато при рассказе о какой-нибудь лепидоптере оживляется, размахивает руками, изо рта брызги летят. Красота! Кстати говоря, сам очень недурен собой. Чистый лоб, ясный взгляд, пушистая борода. Похож на любимого Машей молодого композитора Чайковского, чей фотопортрет у нее на столе. Собственно, из-за этого сходства Мишелю и пришла в голову идея свести воспитанницу с магистром.

Почуяв угрозу со стороны практиканта, Питовранов моментально разработал аварийный план и тут же приступил к его осуществлению.

План состоял из двух частей.

Во-первых, следовало показать товар лицом, то есть выигрышно презентовать Кирюшина девочке. Демонстрировать ККК надлежало в должном антураже – как светлячка, чудесные достоинства которого обнаруживаются только ночью. Например, попросить его, чтобы устроил Маше экскурсию по университетской энтомологической коллекции. Мужчина, воспламененный высокой целью, неотразим для русских девушек. Им даже не столь важно, в чем цель состоит. И пусть это лучше будет открытие нового вида чешуекрылых, нежели борьба с тираническим режимом.

Но яйцекладущий энтузиаст науки, конечно, не выдержит конкуренции с живородящим Листвицким, а проблемы чешуекрылых – с темой народного страдания. Поэтому другая часть плана заключалась том, чтобы Алешу из состязания убрать.

Будучи человеком изобретательным, Питовранов сразу сообразил, как это ловчее всего устроить. Надо действовать не бранью, не разрывом отношений, не запретами, которые мальчишку только раззадорят, а наоборот – сойтись с практикантом поближе. Что-нибудь придумается.

Одна идея уже возникла. Чтобы проверить ее осуществимость, Мишель и заехал в гостиницу к Воронцову, а когда приятеля на месте не застал, решил пока произвести разведку с другой стороны – убедиться, полетит ли на сей огонь мотылек. (Михаилу Гавриловичу от мыслей о ККК всё лезли в голову энтомологические метафоры.)

– Веди меня к твоим карбонариям в «Голубятню», – сказал он Листвицкому, увидев того в редакции. – Я получил аванс за сборник. Готов заплатить пошлину.

– Правда? – обрадовался Алеша. – Нашим как раз очень нужны деньги. Там такое дело затевается! Идемте, сегодня как раз будет решаться.

Свободолюбивых увлечений Питовранов не одобрял исключительно, когда речь шла о Марии Федоровне. Во всех остальных молодых людях этот огонь он в высшей степени уважал и поощрял. Даже обложил себя добровольной «пошлиной» – половину своих немаленьких гонораров отдавал на нужды «Голубятни». Так назывался кружок молодых пассионариев общественного прогресса, в основном студентов, собиравшихся в мастерской у художника Мясникова – тот жил в мансарде с большим, во всю стену окном, и на подоконнике всегда курлыкали голуби. Про «Голубятню» много и горячо рассказывал Алеша, и Михаил Гаврилович пару раз присутствовал на собраниях. С удовольствием смотрел и слушал, думая, что через годик-другой эти щенята, пожалуй, вырастут в отменных борзых. Тогда и начнется настоящая охота. Пока же это была еще не партия и даже не «организация», а именно что кружок, но той самой направленности, которая только и могла изменить положение дел в бедной России.