Поэтому назавтра, готовясь идти на волостной суд, он не стал надевать косоворотку, как собирался вначале, а нарядился в пиджак, повязал галстук и водрузил на нос очки с простыми стеклами. Их одолжил ему перед отъездом Шура Михельсон, бывалый народник. Сказал, что на деревне к очкам относятся с почтением. Эх, надо было вчера послушаться хорошего совета!

Еще взял с собой большую тетрадь и сунул в нагрудный кармашек три карандаша. Оно и для «газетного человека» уместно, и для писаря.

Суд проходил в графском доме, где теперь находилась больница, в бывшей танцевальной зале, обращенной в приемный покой.

Народу набилось полным-полно. Старики расселись на скамьях и стульях ближе к судейскому столу, мужики помоложе и парни стояли сзади, у колонн, бабы жались к стенам, девки глядели сверху, с площадки для оркестра.

Вышел Воронцов – в визитке, белейших воротничках, с университетским значком. Сел у середины стола, торжественно поставил на скатерть сверкающий колокольчик. Все замолчали.

– Где газетный человек из Петербурга? – строго спросил граф. – Сядьте сбоку и всё слово в слово записывайте.

Чувствуя на себе множество взглядов, Алеша приосанился, занял указанное место.

От стола было видно, что зал словно бы разделен на две части. Посередине нечто вроде нейтральной полосы, с сажень шириной, и там пусто. Видимо, с одной стороны расположились жители Приятного, с другой – Конькова.

Листвицкий глядел во все глаза. Ему было ужасно интересно.

Воронцов произнес речь. Поблагодарил общество за высокое доверие, пообещал блюсти беспристрастие.

– Принимать решение вам, – сказал граф в заключение. – Я всего лишь посредник, и власть у меня только одна – как уговорено: если я позвонил в колокольчик, всем умолкнуть. Свары я не допущу.

Зал одобрительно погудел.

– Прошу представителей сторон занять свои места.

Вышли двое. Низко поклонились обществу, сели. Слева – вчерашний чернобородый, справа – сутулый старик, от коньковских.

– Итак, резюмирую суть конфликта, – приступил к заседанию Евгений Николаевич, поразив Алешу использованием трудных слов. – Житель села Конькова Филимон Кузьмин… Где он?

Поднялся молодой кудрявый мужик, почесал затылок.

– Пока сядьте… Житель села Конькова Филимон Кузьмин двадцати девяти лет, женатый, вступил в плотскую связь с жительницей села Приятное девицей Настасьей Лукошкиной девятнадцати лет… Здесь Настасья?

В другой половине зала произошло движение. Там с двух сторон тянули за руки девушку с зареванным лицом и еще не зажившим синяком на скуле.

– …Которую обвиняемый привел в состояние беременности. Когда это стало известно жителям села Приятное, они собрались идти бить жителей села Конькова, но по увещеванию стариков и священника отца Паисия согласились решить возникший конфликт посредством волостного суда. Всё так, господа представители?

– Так, – подтвердил чернобородый. – Ихний Филька дуру-Настену обрюхатил. Теперь девке ни замуж пойти, никуда. Еще байстрюка народит. Требуем правды.

Левая половина зала загудела.

Коньковский представитель на это заметил:

– Лучше надо за своими девками доглядывать. Жучка не захочет, Полкан не вскочит. У нас в Конькове энтаких шалав нету.

Теперь слева прокатилось грозное рычание. Графу пришлось трясти колокольчиком.

– Тихо! Поскольку обвиняемый женат, речь может идти только о компенсации за моральный ущерб, а также о возмещении расходов на содержание будущего ребенка.

– Ребенка обчество подымет, – сказал чернобородый, – а компенсацию Фильке выдать надо, чтоб знал, как чужих девок портить. Желаем, чтоб нам его, паскуду, отдали на часок-другой.

– А вы его до смерти уходите?! – закричали коньковские. – Накося, выкуси!

Снова зазвонил колокольчик.

– Компенсацией называется денежное вознаграждение, – объяснил посредник. – На бессудную расправу никто обвиняемого не отдаст. Запрещено законом. Какого вознаграждения желает пострадавшая?

Девица Лукошкина крикнула:

– Чтоб Наташку свою прогнал, а меня взял!

– Тихо, дура! – вскочил рядом с нею встрепанный мужик, наверное, отец. – Как он тя возьмет при живой жене? Пускай сто рублей плотит! Или шкуру с его содрать!

– Таким образом, – подытожил граф, – обвиняемому предоставляется выбор. Кузьмин, вы должны или заплатить штраф в сто рублей, или согласиться на телесное наказание.

– Это скоко мне влепят? – спросил соблазнитель.

– По закону больше пятидесяти плетей нельзя.

– А кто бить будет? Наши или приятновские? Я согласный, только если свои.

На оскорбленной стороне закричали:

– Хитрый какой! Коньковские будут бить только для виду!

Последовало долгое и жаркое препирательство, которое Воронцов назвал «прениями сторон» и каким-то чудом удержал в ненасильственных рамках. В конце концов условились, что бить будут по очереди: раз – коньковский секарь, без потачки, и раз – приятновский, без зверства.

…Потом Евгений Николаевич подошел к понурому Листвицкому, грустно ему улыбнулся.

– Я вначале тоже расстраивался, а потом понял. Поймите, привычка к побоям у крестьян с детства, ничего унизительного в этом они не видят. А деньги им достаются очень дорого. Когда такой Филька осознает позор телесного наказания и будет скорее готов уплатить штраф, чем подвергнуться публичной порке, вот тогда и только тогда можно начинать с ним разговоры о свободе. Не удивляйтесь, Алексей Степанович, мне известно о вашей вчерашней агитации. Крестьяне мне всё рассказывают.

И похлопал Алешу по плечу – без превосходства, а с сочувствием. Это было обидней всего.

Кавказское предгорье в начале лета – земной рай. Тенистые долины и поросшие разноцветным кустарником холмы, еще не выгоревшая на солнце изумрудная трава, звонкие хрустальные реки. Но Адриан Ларцев всю свою жизнь провел среди красот природы, поэтому не обращал на них внимания. Ландшафты он привык оценивать с точки зрения удобности или неудобности. В этом смысле, по мнению бывалого железнодорожника, в южном Ставрополье было не хуже, чем в Вайоминге. Даже несколько лучше. Те же сложности рельефа, но нет нужды пробивать длинные туннели и проще со снабжением, потому что отовсюду не столь далеко до населенных пунктов – казачьих станиц. В остальном в точности такая же работа. Сначала размечаешь трассу, потом пускаешь землекопов, если понадобится – взрывников и мостовщиков, кладешь рельсы-шпалы плюс, конечно, снабжение-обеспечение-охрана.

Разметкой трассы Адриан всегда занимался лично. Малейшая ошибка или непродуманность на этом этапе обходилась лишними затратами. Надо учитывать всё: градус подъема и спуска, плотность грунтов, особенности снежного покрова в зимний период и тысячу других деталей. Важную роль, как и в Америке, играли соображения безопасности, ибо в горах водились разбойники-абреки. Конечно, это было не так серьезно, как американские абреки, индейцы, но все-таки требовало финансового расчета: что выгодней – строить дорогу коротким путем в опасной местности, тратясь на большую охрану, или удлинить трассу, но обойтись без непроизводительных расходов и возможных людских потерь.

По поводу безопасности чуть ли не в первый же день пришлось скрестить копья с главным инженером Микишовым, который привык все решения принимать единовластно. Ларцев был к столкновению готов и даже сам его спровоцировал, зная, что двух петухов в курятнике не бывает. Надо сразу установить иерархию, иначе потом будут постоянные трения. Определяется иерархия не должностью, а деловыми качествами и силой характера.

Путейские начальники в Америке – люди железные, крутого нрава. Микишов же Ларцева при первом знакомстве приятно удивил. Разговор его был обходителен, круглое лицо улыбчиво, голос тих, манеры мягки. Мысленно Адриан сразу окрестил инженера Мякишем. Иллюзии, однако, не поддался. Видал он в Америке и администраторов, которые мягко стелют. Это люди хитрые, природные кукловоды. Берут не мытьем, так катаньем.