Деревенский ландшафт, и в нарядные времена года неказистый, сейчас, под серым низким небом, средь сизых трупных пятен издохшей зимы был удручающе нехорош. Особенно тягостно смотрелись людские жилища с гнилыми соломенными крышами, покривившимися стенами, слепыми оконцами, проваленными плетнями.

Двое пассажиров, сидевшие напротив друг друга, немолодой и совсем юный, глядели на тоскливую картину с одинаково мрачными лицами.

Воронцов, вздыхая, говорил себе: вот она, настоящая Русь, про которую так легко забыть на петербургской брусчатке. Непричесанная, немытая, простоволосая, но оттого еще больше, до боли в сердце любимая. Девочка-сирота, которую много обижают, держат впроголодь, ничему не учат. А кто захочет бедняжке помочь, обогреть, просветить – тех бьют по рукам. Ах, какими могли бы быть эти деревни, если б замостить ужасные дороги, засеять иссохшие поля не хищной рожью, а картофелем или кормовыми травами, льнами, коноплей. Главное же – не затаптывать крестьянина, дать ему развернуться, расправить плечи, почувствовать себя хозяином своей земли и своей судьбы. Конечно, дело движется, но как же медленно! Если идти подобными темпами, сменится одно или два поколения, прежде чем Россия цивилизуется. Сколько жизней за это время растратится на нищее, унизительное существование! Евгению Николаевичу было невыносимо жалко этих бедных людей, эту бедную землю, эту бедную страну.

Алеша Листвицкий думал про то же, но по-другому. И чувствовал не жалость, а ярость. Нельзя ползти вершок за вершком, терять годы и десятилетия, потому что каждое упущенное десятилетие – это упущенное поколение. Самое худшее злодейство – не убить человека, а убить целое поколение, миллионы людей. Потому что обрекать личность на скотское существование – это и есть убийство, даже хуже убийства.

Народ представлялся ему спящим Гулливером, по которому снуют вороватые лилипуты, стянувшие его тысячью пут. Себя и своих товарищей Алеша представлял маленькими иголками, которые будут колоть великана, покуда он не проснется. Довольно ему зашевелиться – и смешные веревочки лопнут, лилипуты посыплются горохом. О, какая это будет страна, когда ее народ восстанет от тысячелетнего сна!

На своего визави, аристократа и либерала, Листвицкий поглядывал с неприязнью. Когда Питовранов их знакомил, белолицый господин с ухоженной бороденкой назвался графом Евгением Николаевичем Воронцовым. Как может приличный человек сам себя именовать «графом», не краснея от стыда за такое клеймо? Все равно что представиться: я такой-то, потомственный палач. Практикант, слава богу, был всего лишь сыном титулярного советника. Тоже, конечно, стыдноватое происхождение – рос, не зная ни голода, ни обид, но все ж не из дворян. Листвицкие никогда рабами не владели, в каретах не разъезжали.

Алеша был готов к тому, что питоврановский знакомый повезет его в каком-нибудь помпезном экипаже с графской короной на дверце и лакеями на запятках. Поехали на простецком дилижансе, но это молодого человека разозлило еще больше. Фу ты – ну ты, их сиятельство изображают демократизм. Коли так, то уж взял бы место наверху, с мизераблями.

Несколько часов Листвицкий вел себя примерно, колкостей не говорил. Но в конце концов граф его окончательно взбесил.

Они месили дорожную грязь ногами, поднимались по косогору рядом с тяжело ползущим вверх деревянным ящиком. Тут Воронцов говорит:

– А у нас в Тихвинском уезде на крутых участках вроде этого земство всюду сделало щебенчатое покрытие. Поломки прекратились, неудобство исчезло, к тому же у местных жителей появился дополнительный заработок – им платят за то, чтобы трудные участки дороги поддерживались в исправном состоянии. Как вначале противилось начальство! Сколько пришлось его уговаривать! А в результате жизнь уезда стала на крохотную толику лучше. Причем для всех.

Вот от этой «крохотной толики» Алеша и взбеленился.

– Уговорили, значит, начальство? Улестили? – саркастически спросил он. – Наверное, покланяться пришлось? А то и барашка в бумажке поднести?

Граф посмотрел удивленно.

– Алексей Степанович, я вас чем-нибудь рассердил? Прошу извинить, если что-то не так сказал или сделал. Это было ненамеренно.

– Да не вы! Не лично вы, а все вы! – воскликнул Алеша, уже жалея, что сорвался, но останавливаться было поздно.

– Кто «все мы»?

– Энтузиасты крохотных дел! Уж лучше отъявленные реакционеры, чем ваш брат либерал! На самом деле вы хотите того же, что Шуваловы: предотвратить революцию! И делаете это половчее, чем они! Жандармы и держиморды своим произволом революцию приближают, а вы отдаляете!

Воронцов улыбнулся, залюбовавшись сердитым мальчиком, и того это распалило еще пуще.

– Смейтесь-смейтесь! Посмотрим, чем всё закончится! – выкрикнул Алеша.

– Вы посмотрите, я вряд ли. Из меня к тому времени уже лопух вырастет, – примирительно сказал Евгений Николаевич и полуотвернулся.

Ему было чем занять мысли и без пикировки с юным спутником.

История с паршивой овцой в великокняжеском семействе завершилась не совсем гладко. Авантюристка Фанни Лир отбыла за границу и пускай потом врет что захочет – документальные доказательства у нее изъяты, но утаить скандал от государя не удалось. Это же Россия – всюду глаза и уши, притом казенные. Его величество впал в гнев, особенно негодуя на пропажу отцовской иконы. Последовала незамедлительная кара: молодого паскудника объявили помешанным и отправили подальше от столиц, под неусыпный надзор. Не отдавать же царского племянника под суд?

И все же ограничилось позором внутрисемейным, до широкой публики, тем более до международной катастрофы дело не дошло. Константин Николаевич в отцовском горе не забыл о долге благодарности. Он сделал своему бывшему адъютанту некое предложение, заставившее Эжена всерьез призадуматься. А в самом деле, не засиделся ли он в провинции? Россия – страна, где всё решается в столице. Но тогда прощай покойная, исполненная скромного достоинства жизнь. Начнется каждодневная суета и маета, дружить придется не с тем, кто тебе приятен, а кто полезен для дела, одним словом, это будет уже не земская деятельность, а политика. С другой стороны – общественная польза. Хорошие учебные заведения для детей. И Лида скучает по петербургским театрам, концертам, литературным вечерам…

Было над чем поломать голову.

Заночевали на станции, где Воронцов, опытный путешественник, выдал своему юному спутнику шерстяной плед и порошок от клопов, посоветовав не ложиться на диван, а составить стулья.

Назавтра к полудню были уже почти на месте, в уездном городе Тихвине (собор, семь церквей, шесть тысяч населения). Там Евгений Николаевич встретил кузнеца Левонтия из Приятного и последние пятнадцать верст до дома проехали на телеге, груженной городским товаром – кузнец еще и держал мелочную лавку для сельчан.

Левонтий сказал, что Евгения Николаевича заждались для посредничества в волостном суде. Обе стороны без него рядиться не желают.

– Опять что-нибудь с коньковскими? – спросил граф. – Нет, вы мне сейчас, пожалуйста, не рассказывайте. Понятно, на чьей вы стороне, а мне нужно без предвзятости. Скажите, пусть назначают прямо на завтра. Зачем откладывать?

Листвицкому понравилось, что Воронцов, хоть и граф, столь уважительно, на «вы» разговаривает с мужиком. И мужик понравился – обстоятельный такой, с достоинством. Алеша с ним тоже немного поговорил, но не про политическое, а вообще, про жизнь. Спросил, тяжелая она или не очень.

– Которые тяжелые – тем тяжело, а я человек легкий, – ответил Левонтий, не приняв юного горожанина в серьезные собеседники.

Всему свое время, сказал себе Алеша.

Кузнец довез их прямо до графского парка. Там посреди широкой лужайки возвышался изрядный палаццо стиля русский ампир – с белокаменными колоннами и гордым фронтоном. Но к удивлению практиканта телега проехала дальше, вглубь парка и остановилась у небольшого двухэтажного дома.