За завтраком после первых выпитых стаканов водки в адрес Кузнецова кидали острые шутки.

– Сергею Васильевичу везет на зайчих, – говорил Чистов.

– Не только везет, но и тянет к зайчихам, – поправил Михайловский.

– У него вкус специфический, – добавил Трифонов. – Он уважает и любит их только беременных.

Всех хохотали. Задорнее всех смеялся Михайловский. От приступа смеха у него из глаз текли слезы. Кузнецов это заметил первый. Показал на него пальцем.

– Вы только посмотрите, как Николаю Петровичу жалко зайчих, аж плачет.

– Вообще-то и следовало бы плакать, – сказал Росляков. – Вы погубили целое семейство зайцев, но об этом говорить не будем. Я скоро буду начальником в областной охотинспекции. Ухожу на заслуженный отдых, то есть на пенсию, поэтому мне предложили работу по вкусу, зная, что я браконьер. Поэтому я снова буду вам полезен, но охоту на зайца в мае придется запретить.

На эту должность у нас было два кандидата – бывший главный лесничий областного управления лесного хозяйства Пентин и я. Пентин, как в народе говорят, человек ни рыба ни мясо. Настоящий аскет. Он как собака на сене. Сама не ест и другому не даст. Если бы утвердили его в этой должности, он за несколько лет разогнал бы все охотобщества. Для него вся жизнь – инструкции и законы. Не дал бы в лесу убить подыхающего зайца.

Не знаю, кто Пентина рекомендовал, но Чугунов его поддерживал. Пришлось мне подослать к Катушеву двух товарищей, которые охарактеризовали Пентина в самых черных красках. В заключение сказали: «Он не побоится составить акт о нарушении срока охоты даже на вас, Константин Федорович, своих мать и отца отдаст под суд за убитого лося». Катушев снял его кандидатуру. Скоро я буду полновластным хозяином всей живой лесной фауны и флоры.

Вам я скажу горькую, но правду. Все мы с вами опасные браконьеры. Если бы поднялся из могилы Петр Первый, он, не задумываясь, приказал бы всех нас повесить без суда и следствия вон на той сосне, – Росляков показал на одинокую старую сосну с овальной раскидистой кроной, стоявшую посреди молодого леса как исполин. – Первым повесил бы Сергея Васильевича. Преступно бить зайчих в канун второго окота. Я тоже мог бы убить глухарку, она вылетела из гнезда из-под моих ног, но у меня не поднялись на нее руки с ружьем. А Сергей Васильевич без содрогания убил бы ее и растоптал или стравил бы собакам насиженные яйца.

Все улыбались, Чистов громко хохотал. Слова Рослякова воспринимали как шутку. Лицо Рослякова стало серьезным.

– Все это говорю вам не ради шутки, а ради спасения дичи. Сергей Васильевич весь лес от Чернухи до Навашино и Мухтолово скоро превратит в зону пустыни. Не только дичь, но и всех певчих птиц истребит. Я сибиряк, родился в таежном селе. Наши мужики без всяких охотинспекций строго соблюдают правила и сроки охоты. Попробуй появись в это время в нашей тайге Сергей Васильевич. С ним нянчиться не стали бы. Там закон неписаный: закон – тайга, прокурор – медведь. Без ущерба можно было поохотиться на тетеревов, по-нашему косачей, на самца вальдшнепа.

– Но Кузнецов-то ладно, – сказал Михайловский. – Давайте оставим его в покое. Сами воочию убедились, его тянет к зайчихам. А вот Кочетков убил дятла. Какое он злодеяние причинил лесному хозяйству. Дятел – это же санитар леса. А может быть, не самца дятла, а самку, может быть, в дупле ее ждут птенцы, раскрывая рты, просят есть. Ее убийца сидит у котелка с похлебкой в хорошем настроении после выпитого второго стакана водки, доедает самого крупного малосольного леща, привезенного Кузнецовым. Вот он, мне кажется, из браконьеров браконьер. Судить его надо не народным судом, а военным трибуналом, вернее, лесным таежным.

Все хохотали.

После завтрака неизвестно по чьему предложению решили расстрелять пустые бутылки, а их накопилось больше десяти. Лес огласился ружейными выстрелами. Многие бутылки добивали до последнего патрона.

– Товарищи! А все-таки, мы нехорошо поступаем, – говорил Кочетков и сверлил взглядом Михайловского. Думал, чем же его поддеть. – В лесу народ, особенно лесники. Что о нас будут говорить?

– Пусть говорят, – сказал Бойцов, – зря не скажут. Но мы чихали на все разговоры. Кто на местах Советская власть? – посмотрел на Чистова и постучал себе в грудь кулаком. – Мы хозяева, все наше. Ты, товарищ Кочетков, лучше бы о себе подумал. Убил дятла, а еще нас обвиняет. Нет, дорогой товарищ, нас ты не обвинишь, а мы можем обвинить любого. Так ведь, Анатолий Алексеевич?

– Так, – ответил Чистов.

Все хохотали.

– Теперь мы не будем браконьерить, – продолжал Чистов. – Спиридон Иванович будет давать нам лицензии на отстрел лосей, кабанов и бобров.

– Все будет в моих руках, – хвалился Росляков. – Кого-кого, а вас, мужики, не забуду.

Бобер, которого убил Чистов, лежал у автомашины, и каждый браконьер, проходивший мимо, с сожалением смотрел на него. Кузнецов это заметил, положил тушу в багажник.

Целый день у всех на языке был Кочетков. Трудно сказать, принимал ли он все злые шутки близко к сердцу или на него они не оказывали никакого действия. Над ним все смеялись. Он тоже не оставался в долгу, смеялся то ли над собой, то ли над ними.

Ящик водки, захваченный на охоту, за обедом был выпит. День стоял в полном разгаре. Все гармонизировало хорошему настроению. Кругом была пышная весенняя зелень. Ярко, жарко светило солнце. По небу плыли одинокие куполообразные облака, отставшие или искавшие тучу. Солнечные блики ползли над поверхностью земли, подгоняемые легким ветром. Изумрудными точками они играли в листьях и хвое деревьев. Где-то вдали куковала беззаботная кукушка.

Наши герои, досыта настрелявшись по бутылкам, переключились на воспоминания, рассказывали, перебивая друг друга, самые невероятные приключения. Больше всех говорил Чистов. Каждое свое повествование он начинал словами: «А у нас в Давыдково, Батурихе или Турково был такой случай». Кажется, рассказали друг другу все.

Солнце уже давно перевалило на западную половину неба. Трифонов с Кузнецовым уехали в ближайшую деревню Большая Пустынь в магазин. Без подогрева водкой разговор стал плохо клеиться. Бойцов с Кочетковым ушли к бобровым плотинам. Обещали Чистову подстрелить еще одного бобра, чтобы сшить добротную шапку. Чистов с Росляковым остались на месте разбитого табора. Чистов завел разговор о настоящих и будущих делах Сосновского района.

– Спиридон Иванович! Вы человек влиятельный, вращаетесь в кругах областного руководства, с некоторыми товарищами живете близко. Скажите пожалуйста, какого мнения руководство области о нашем районе?

Он нарисовал воображаемую картину будущего, когда совхозы будут иметь больше 5000 освоенных торфяников и такое же количество пойменных сенокосов. Росляков смотрел на Чистова ничего не выражавшим взглядом, слушал он его или нет, трудно сказать. Когда Чистов закончил, собираясь с мыслями для продолжения разговора, Росляков почесал лоб пальцами левой руки, улыбнулся одними глазами.

– Откровенно, Анатолий Алексеевич, я скажу, только не обижайся. Мнение о вашем районе у областного руководства очень неприятное. Пойми меня правильно, это мнение не о вас лично. Вас считают человеком перспективным. Среди них у вас много авторитетных друзей, которые вас всегда поддержат.

Лицо Чистова вытянулось, он сжал губы, а может и зубы. Глаза округлились, зрачки кидали злые огоньки. Не обращая внимания на изменение настроения Чистова, Росляков говорил:

– Если откровенно, хвалиться вам пока нечем. Урожайность низкая, ниже средней областной, надои молока тоже. Вы идете по пути наименьшего сопротивления. Вместо того чтобы по-настоящему взяться за гуж и встать на путь подъема сельского хозяйства, вы решили все совхозы специализировать только на выращивании крупного рогатого скота, ликвидировать овец и свиней. Лошадь в ваших совхозах уже стала второстепенным животным. Поэтому лошадей вы почти свели на нет. Для того чтобы иметь средние показатели, быть не в передовых и не в отстающих, вы решили правильно. С одними коровками жить будет легче, за кормами ездить будет никуда не надо. Не будет овец и свиней – не будет на них и плана. Но вы хотя бы одну овцеводческую ферму оставьте в районе, а то ведь сами захотите покушать баранины.