— Чему же удивляться, братцы? — говорит Михаил Петрович. — Здесь все неоднозначно. Следователь с обвиняемым не сходятся врагами, не расходятся друзьями — сложнее… На него тратишь часть души. Кто бы он ни был, понимаете? Это связывает… И он соображает, что не со зла его жмешь уликами и не для удовольствия. Между прочим, не сумеешь прижать — ты в его глазах растяпа, тогда он держится мертво. Неохота ведь сдаваться кому попало. Победил — уважают. Иногда, конечно, со скрипом зубовным…

Глядя на Михаила Петровича со стороны, мы бы сказали так. Он обладал искренней убежденностью, что, ведя следствие, осуществляет не только служебный, но и гражданский, и человеческий свой долг. И убежденность эта была столь глубока, что перед ней склонялись даже самые упорные противники.

В отношениях с Ладжуном подобная стадия брезжила еще в отдалении, хотя сдвиг наметился и работать стало легче.

Однако легкость не убаюкивала Дайнеко.

— Я думаю, у тебя есть еще много не сказанного, — бросил он как-то многозначительную реплику.

— Вы так думаете?! — Ладжун старательно обиделся, отвернулся.

— Да, думаю, что не ошибаюсь. И полагаю, мы еще вернемся к этому разговору… А сегодня предстоит очная ставка.

— С кем?

— С Горностаевой.

— С Горностаевой? Из Тулы?

— Совершенно точно.

— Зачем?

— Оставь это мне как следователю.

– Зачем опять канитель? Говорите, я напишу и подпишу что угодно. Пожалуйста, если вам нужно.

— Юра, мне нужно только то, что там было.

— А что было? Я все рассказал, что там было.

— Она тоже рассказала. И есть между вами расхождения.

У Горностаевой Ладжун — очередной заезжий интеллигент — не раз брал взаймы. Брал, отдавал, снова брал, пока не исчез, увезя довольно крупную по ее доходам сумму — 250 рублей. (Правда, до того занимал и возвращал больше.) Горностаева утверждала, что деньги ее личные, Ладжун — что казенные: женщина работала кассиром в строительной организации.

Возможно, так и было, а возможно, он врал. Он частенько старался опорочить потерпевших, измышляя компрометирующие их детали. На очных же ставках обычно отрекался от вранья, чтобы поскорей все кончилось.

Горностаева, рано располневшая женщина, какая-то очень домашняя, добрая и уютная, с чистым детским голосом, держалась не гневно, не обличающе, как многие другие, а грустно и сожалеюще. Ладжун угрюмо рассматривал ногти на руках.

— Потерпевшая Горностаева, знаете ли сидящего напротив гражданина?

— Да, немножко знаю.

— Откуда?

— Случайно совсем… Он остановил меня на улице. Очевидно, обознался просто и заговорил со мной… так вот мы познакомились.

— Как он вам представился?

— Михаил Степанович… Фамилию тоже назвал, но я позабыла.

— И позже вы виделись?

— Да, несколько раз. Гуляли и в кино… Ему скучно было, я сразу догадалась, что он в командировке: по разговору и вообще.

— Так. Обвиняемый Ладжун, вы знаете сидящую напротив вас гражданку? Где и когда вы познакомились?

— Как она говорит.

— Подтверждаете показания. Хорошо. Гражданка Горностаева, расскажите, пожалуйста, при каких обстоятельствах вы последний раз дали Ладжуну деньги и откуда их взяли.

— Я их на пальто берегла. Мне трудно мой размер подобрать, поэтому я в магазин заходила через день и деньги всегда при себе… Я не помню точно числа, но перед маем он пришел и попросил и еще сказал: «Ты не беспокойся, завтра-послезавтра получу перевод и верну». Я сбегала в конторку и вынесла ему.

— Значит, где вы их взяли?

— У себя в сумке, в конторке,

— То есть в помещении кассы?

— Да, там, где я нахожусь непосредственно.

— А передали ему?..

— На улице, мы на улице разговаривали.

— А обвиняемый входил в конторку?

— Нет. У меня так: когда заходишь на лестницу, мне уже видно, кто. Мое окошко открыто все время, потому что комнатка маленькая и душно. Он мне махнул: дескать, выйди на минутку, ну, я и вышла.

— А прежде внутри бывал?

— Нет, мы после работы встречались.

— Гражданин Ладжун, вы подтверждаете или отрицаете эти показания?

— Да.

— Что значит «да»?

— Подтверждаю.

— На допросе вы говорили, что Горностаева давала вам деньги государственные и допускала в помещение кассы. Когда вы приносили долг, она пересчитывала купюры и при вас клала в сейф… простите, Горностаева, я не вас спрашиваю, приходится делать вам замечание. Ответить должен обвиняемый.

— Я вспомнил, что действительно она собирала на пальто, а в кассу я не входил.

— Значит, отказываетесь от предыдущих показаний?

— Отказываюсь. Я ошибся.

— Хорошо. Подпишитесь здесь и здесь. Вы тоже.

– Можно я его спрошу?

— На очной ставке вопросы задает следователь. Можете спросить через меня.

— Да нет, я хотела сказать от себя… так просто, по жизни…

— Ну, пожалуйста.

И тут произошла крошечная сценка, которая чем-то — трудно выразить чем — потрясла нас. (Большое впечатление она производила и на зрителей.)

— Послушай, Миша… — детский голос Горностаевой прерывался, — тебя по-другому зовут, но неважно… Слушай, как ты мог докатиться до такого? Молодой, здоровый мужчина, способный, наверно… и чем занялся! Ну почему?!.. Она подождала ответа и добавила, как о чем-то прекрасном и бесконечно ценном: — Трудился бы, имел бы семью, как все…

— Я не такой, как все, очевидно, — Ладжун завибрировал от ее волнения, отчетливее «заокал».

— Знаешь, я болела сильно, меня муж бросил, но все равно работала… А ты сам себя загнал в тюрьму! Понять же нужно: у тебя не будет ничего, уже все. Жизнь твоя пройдет… так. Столько сидеть! Нет, ну как ты мог?!

Ладжун откачнулся назад, будто ударенный, и впервые посмотрел ей в лицо — потерянно посмотрел, слепо.

— Это длинная история… — пробормотал он; осекся от невозможности хоть что-то свое объяснить простодушной, так нежданно и непритворно горюющей о нем женщине и лишь рукой махнул: — Ах, Танечка!..

Весь его глубоко загнанный страх перед будущим, и нестерпимая жалость к себе, и сознание безвозвратно загубленной жизни — все слилось в этом коротком стоне. Как говорится, ни одному актеру не сыграть.

После ухода Горностаевой Ладжун продемонстрировал один из резких скачков настроения, которые были ему присущи.

— Дура какая! — заговорил он, распаляясь. — Дура, что пришла. Она же знала, что я могу ее опозорить! Я ее не стал топить, потому что одинокая женщина. Черт с ней. Но еще мораль читает! Еще мне не хватало!..

Уязвленный тем, что публично пережил миг слабости и абсолютного банкротства, Ладжун задним числом кинулся мстить Горностаевой.

— Что она из себя изображает? Кристально чистый человек из сейфа не будет деньги давать. Она не из сумочки брала, а из сейфа!

— Ты видел?

— Если б не видел, я б не говорил.

— Значит, опять настаиваешь на прежних показаниях?

— Конечно, она меня пускала в контору в эту, в кассу.

Дайнеко подлил масла в огонь:

— Не верю. Горностаева выглядит женщиной порядочной и искренней.

— Я был, видел, понимаете? Проверяйте, пожалуйста. Подымаешься по лестнице, слева бухгалтерия, там большая комната. Справа главного бухгалтера кабинет. А прямо — ее касса, и за барьером сейф.

— И сейф ты видел?

— Конечно, видел. Вот такой высоты.

— Уж ты покажешь! Какая ж у него тогда дверь?

— Я думаю, сантиметров 80. Вообще такие сейфы получают большие магазины… А когда я раньше приносил деньги, она сказала, что кстати, понимаете? Она инкассаторов ждала и деньги сдала им.

— Ну, Юрий Юрьевич, не при тебе же.

— Не при мне, но что я, инкассаторов не знаю? В 15–20 минут всегда приезжают за деньгами.

— Пятнадцать минут какого часа?

— Седьмого.

— Ты, я гляжу, многое подмечаешь.

— Слишком много, да?.. Михаил Петрович, вы не подумайте, что я что-нибудь… я просто наблюдательный человек. Я вам привел просто для примера, что я не вру…