– Теперь уж никаких сомнений, – говорит, наконец, Зыков, косясь на Боборыкина. – Здешние обстоятельства вам известны?.. Да, как раз занимаюсь, но не уверен. И даже то, что вы привезли… боюсь, это не удастся использовать, так сказать, в сыром виде… Вы хотите его прямо сейчас, параллельно?.. Согласен, давайте попробуем.

Положив трубку, Зыков с минуту молчит, затем возвращается к разговору.

– Вся наша беседа – только способ получше к вам присмотреться. Следователю простительно.

– Не знаю, я не следователь.

– А допустите, что следователь, и прикиньте: какие из ваших поступков, намерений способны меня заинтересовать.

– Я еще не впал в детство, чтобы забавляться подобными играми, молодой человек. Но, зная, что вы уже консультировались с моей дочерью…

– С ней консультировался не я.

– Нет? Впрочем, неважно. Очевидно, речь опять о пресловутой краже картин, которая не имеет ко мне ни малейшего касательства.

– Напрасно вы считаете, что краденые картины не имеют к вам касательства. – Зыков кладет руку на папку с делом. – Фамилия «Боборыкин» здесь фигурирует.

– Моя фамилия?!

У входа в Планетарий Томин ожидает Альберта. Он успел переодеться. Альберт выходит из Планетария, окруженный толпой ребят. Томин отступает и, оставаясь незамеченным, слушает и наблюдает дальнейшую сцену.

– Ну-с, никакого впечатления? – добродушно спрашивает Альберт.

– Не очень, Ал-Ваныч. Выросли мы из этого.

– Знаете, мой дед работал в Пулковской обсерватории. – Лицо Альберта становится задумчивым и строгим. – Иногда меня пускали посмотреть в телескоп. Вот там открывалось живое небо. С ума сойти! «Бездна звезд полна…». Ну, дуйте по домам.

Большинство ребят прощаются и гурьбой уходят, но четверо задерживаются.

– Ал-Ваныч, Воронцова-Вельяминова я прочел, а Фламмариона в библиотеке нет.

– Ладно, дам.

– Можно к вам на дом заехать? Я бы как раз до следующего кружка…

– На дом? Не стоит, Андрюха. Позвони, договоримся.

– Ал-Ваныч, специальный факультет астрономии есть? – спрашивает другой мальчик.

– Нет, только отделение на физмате.

– Туда разве пробьешься!

– А ты дерзай! Если мы себя сдуру не угробим, человеческое завтра – там. – Альберт указывает на небо. – И, может быть, там мы наконец поймем, кто мы и для чего…

– А ваш дед тоже был астроном?

– Нет, Маришка, механик. Что-то там налаживал, смазывал, чистил. Росточком тебе по плечо, словно гномик… Порой, ребята, мне кажется, я выжил в войну лишь потому, что понимал, над блокадным небом есть другое, вечное… Хотите, прочту стишок? Автор – один американец.

«Есть белая звезда, Джанетта.

Если мчаться со скоростью света,

Езды до нее десять лет –

Если мчаться со скоростью света».

Альберта любят мальчишки и девчонки, его ученики. У Альберта умные и добрые глаза. Альберт читает стихи!.. Вот так-то, инспектор Томин. Сколько ни живи на свете, а жизнь найдет, чем озадачить!..

«Есть голубая звезда, Джанетта.

Если мчаться со скоростью света,

Езды до нее сто лет –

Если мчаться со скоростью света.

Так к какой же звезде мы поедем с тобой –

К белой или голубой?»

– Объясните идейный смысл, – неожиданно заканчивает Альберт.

– Философская грусть о несбыточном.

– По-моему, наоборот, вера, что человеку в принципе все возможно!

– Рви в астрономию. Астрономии нужны оптимисты. Ну, пока, ребята. Звони, Синельников.

Школьники уходят. Альберт, оставшись один в скверике, закуривает, отвернувшись от ветра, а когда поднимает голову, – перед ним Томин.

– Ты откуда? – вскидывается Альберт.

– Вас поджидал.

– Да кто тебя сюда звал?!

– Служба.

У Альберта спадает с глаз пелена. Где Саша с юга, урюк, толстый кошель?

– Ха… – говорит он, даже не глядя на предъявленное Томиным удостоверение. – По мою душу из созвездия Гончих Псов?

– Я рассчитывал встретить только зятя Боборыкина и потолковать с ним… в закрытом помещении. Но теперь думаю – не лучше ли остаться на свежем воздухе и кое-что откровенно вам рассказать?

В кабинете Зыкова атмосфера накаляется.

– Связи с Плющевским музеем? – резко переспрашивает старик Боборыкин. – Впервые слышу.

– Почему же вы направили туда письмо с предложением купить эти две копии?

– Ничего подобного я не предлагал!

– Но сами копии у вас есть? Или были?

– Молодой человек, любой, кто меня знает, скажет вам: Боборыкин не то что на стену не повесит, но в дом не внесет студенческую мазню!

– Хорошо, допустим. В Плющевский музей обращались не вы лично. А кто-нибудь из членов семьи?

– Исключено!

– А мне кажется, что, напротив, очень похоже. Рассудите логически: музей мог согласиться. И кому он тогда выплатил бы деньги? Продавцу картин, не так ли? А продавцом числится Боборыкин.

– Что значит «числится»? Такие сделки оформляются официально.

– Вот именно, товарищ Боборыкин, вот именно! Это я и подразумеваю. Делая предложение от вашего имени, некто твердо рассчитывал на ваше участие.

– С тем же успехом, молодой человек, некто мог рассчитывать на фальшивую доверенность. Или еще на что-нибудь. Вам лучше известны ухватки жуликов.

– Так вы говорите, никаких связей с Плющевским музеем не было? Вынужден уличить вас во лжи. Вот справка, что в свое время музей приобрел у вас картину Перова.

Муза в расстроенных чувствах. Нетерпеливо переступая с ноги на ногу, она разговаривает по телефону.

– Ну говори, Ким, говори скорее… Простить?.. Ладно, прощаю, не первый раз… А за что за другое? В каком смысле за будущее?.. Что?.. Куда ты уходишь?.. Ничего не разберу. По-моему, ты под градусом… Хорошо-хорошо, я постараюсь тебя понять. Протрезвишься, тогда звони… Да не до тебя мне сейчас!

Муза спешит в спальню, где лежит на кровати одетый Альберт.

– Алик, что случилось? Что ты лежишь-молчишь, сердце надрывается смотреть… Ну Алик, ну родненький, что с тобой?!

– Я слушаю голоса давно умерших.

Муза хватается за спинку кровати.

– Что?.. – И, не дождавшись продолжения, робко спрашивает: – Алик, а покушать ты не хочешь?

Хлопает входная дверь. Муза выбегает в прихожую. Разгневанный Боборыкин швыряет ей на руки пальто.

– Папа, где ты был? Я вся переволновалась. Ни записки, ничего…

– Твой благоверный идиот дома?

– Ну вот – один пришел не в себе и второй туда же. В чем дело?

– Зови этого негодяя.

– Не позову, он лежит. Даже есть не хочет. Чем он тебе не угодил?

– «Не угодил»? Да ты знаешь, что он сделал? Осрамил, опозорил, замарал мое имя!

– Успокойся, папа, успокойся, на тебя не похоже так волноваться. Сядь хотя бы.

– Я три часа сидел, ноги свело. Три часа мне задавали оскорбительные вопросы. И все из-за этого негодяя! В мои годы!

– Но где?

– На Петровке, Муза, деточка, на Петровке тридцать восемь. Явился вежливый молодой человек, попросил дать небольшую консультацию, внизу ждала машина. А консультация обернулась допросом…

От пережитого старик запоздало всхлипывает. Муза бросается к нему, целует руки.

– Бедный папочка!.. Да как они посмели!..

Боборыкин, увидя Альберта в дверях, вновь распаляется гневом:

– Этот человек… этот проходимец… этот твой Алик… Недаром я предостерегал тебя еще двадцать лет назад!.. Муза, он замешан в краже! В той самой, где «Инфанта» Веласкеса. Он связан с воровской шайкой!

– Папа, опомнись… – отшатывается Муза. – Алик, почему ты молчишь?

– Он молчит, потому что нечем оправдываться. Тебе нечем оправдаться, ворюга! Я видел в кладовке эти копии Врубеля и Венецианова, которые ты потом сватал в Плющевский музей. Мне теперь все понятно задним числом. Все твои шушуканья с Цветковым и пачки денег. Наскучило работать у тестя на процентах, да? В моем доме, в моем доме жулик и аферист! Фамилию Боборыкина станут трепать на перекрестках! Видеть тебя не могу… перед лицом этих вечных творений, – трагическим жестом он обводит увешанные картинами стены.