Искреннее негодование женщины облегчает Знаменскому следующий шаг.

– А что за личность Кипчак? Он пошел бы на участие в подобной афере?

– Я с Кипчаком мало сталкивалась. Не уверена. Папу спрошу.

– Он тоже коллекционер?

Муза шокирована:

– Папа не «тоже». Он Коллекционер с большой буквы. Вот Кипчак и многие прочие – те «тоже».

– Прошу прощения, не знаком я со средой коллекционеров. Просветите немножко, Муза Анатольевна, – просит Знаменский.

– Коллекционеры… – задумчиво и любовно произносит Муза, садясь и складывая на коленях руки. – Среда сложная, пестрая. Разный возраст, разный калибр, разный уровень, свои обычаи, словечки, фольклор… Естественно, на первом месте – любовь к искусству. Но есть кое-что от игры, от охоты, от торговли. Азарт, страсти, вечная погоня за журавлем в небе… Нет, – качает она головой, – душу собирателя нельзя постигнуть, пока сам не станешь собирателем!

– Не успею, Муза Анатольевна. Дело велено раскрывать срочно. И, наверно, коллекционеры могли бы помочь. Но для этого нужен контакт с людьми, а для контакта – понимание психологии.

– О, если коллекционеры захотят, они вам что угодно из-под земли выроют… – подтверждает Муза. – Извините, забыла имя-отчество.

– Пал Палыч.

– Вы чем-нибудь помимо криминалистики увлекаетесь, Пал Палыч?

– Пса держу. Фехтую.

– Все?

– Бывает, ужу рыбу. В редкие свободные дни.

– Ага, это ближе. Вы насаживаете маленького червяка и мечтаете поймать рыбу, да? Жирную, глупую, вкусную, верно?

– Мечтаю, Муза Анатольевна, – смеется Знаменский.

– Вот и коллекционер ждет, что на его червяка клюнет крупная рыба. Не только ждет – жаждет! Бегает как угорелый, рыщет, выменивает шило на мыло. Иногда месяцами не ест, не пьет, последнюю рубашку с плеч долой. А то и украсть готов. Да-да! И, знаете, Пал Палыч, это простительно. Потому что тут истинная страсть, неутолимый голод! Это вы должны обязательно усвоить, иначе контакта не получится. Серьезный собиратель требует уважения. И он его заслуживает. Конечно, если с ханжеской точки зрения, то можно говорить, что, мол, и спекуляция бывает, и надувательство! Но тогда ваш червяк, на удочке – тоже кошмарное надувательство!

– Верно… пристыдили, Муза Анатольевна. Обещаю уважать коллекционеров. Их много?

– С каждым днем все больше, – удовлетворенно сообщает Муза. – Это так сейчас размахнулось! У нас, музейных работников, никогда бы руки не дошли отыскать и реставрировать массу вещей. А коллекционеры их спасают. Даже, случается, открывают новые имена. Словом, на сегодняшний день частные собрания – это огромный художественный фонд. Из него выходят самостоятельные выставки, очень порой интересные. По полгода кочуют из города в город и приносят прибыль. Коллекционеры, Пал Палыч, необходимы.

– А кто они чаще по профессии?

– Да кто угодно. Ветеринар, счетовод и рядом – академик, который на собирательстве отдыхает душой. Замечательные есть люди, им многое можно простить… Однако если Веласкеса сбывают за границу, тут уж преступление, тут я компромиссов не признаю!

Поговорили не без пользы. Но сильно ли это продвинет расследование, когда уляжется в скучные строчки официального протокола?

– Коллекционеры, вероятно, близки и с кругом художников? – помолчав, спрашивает Знаменский.

– Кто как. У нас, например, многие бывают.

– Муза Анатольевна, эта картинка – чье это производство? Не поддается определению?

– Да ведь собственной манеры нет, стряпня по чужим мотивам. Я художника не вижу… Ищите прохвоста и циника – не ошибетесь.

– Догадываюсь. Идя по стопам Шерлока Холмса, я бы даже предположил у автора больную печень: он желчный малый. Совместите «Инфанту» с «Подпаском» – по-моему, пахнет карикатурой.

Муза берет рентгеновский снимок и, отведя руку, как бы проецирует его на фигуру подпаска.

– Вы правы, пародия. Ты, мол, сидишь такая вся чопорная, такая вся в кружевах, а я поверх тебя намалюю чумазого деревенщину. Ты, оттопырив пальчик, держишь яблоко – пускай он жует огурец. Так и просвечивает характер автора: завистливая бездарность. Самому не дано, так он рад обхамить гения. Ишь, хихикает над Веласкесом!.. Думаю, в нашем окружении его нет. Но я непременно посоветуюсь с папой! Если что-то узнаю, я вам позвоню.

Квартира Боборыкиных в старом доме с высокими потолками – не человеческое жилье, а дом-музей, где тесно от картин, статуэток, горок с фарфором и хрусталем и прочего антиквариата.

Боборыкин, Муза и ее муж Альберт завершают семейную трапезу, в которой главное место занимает богатая сервировка. Боготворимый Музой папа – человек в возрасте, но свеж, бодр и с властностью в повадке. Облик его производит впечатление солидности и некой округлости – не за счет легкой полноты, но из-за манеры держаться: плавные, округлые жесты, закругленные фразы, сглаженность в выражении эмоций и довольство собой.

Муж Музы – Альберт – полная противоположность тестю. Худой, угловатый, несдержанный, неспокойный.

– «Инфанту» я торговал еще у Конкина, – вспоминает Боборыкин. – Таланов перехватил буквально из-под носа.

– Вот жалость! – ахает Муза.

– Я ему сулил и денег кучу и обмен: двух итальянцев и Борисова-Мусатова в придачу. Нет, вцепился намертво. – Боборыкин чуточку сердится от давнишней неудачи. – А потом все собрание отдал в краеведческий музей. Ради чего? Чтобы красовалась табличка: «Передано в дар М. Талановым». Пустое тщеславие, ничего больше.

– Называется, человек пожертвовал народу, – бормочет Альберт с набитым ртом. – А народ даже сторожа не нанял. Муза, подвинь мне масло.

– Неужели действительно из музея украли?

– Ха! Из Лувра воруют. Котлет не осталось?

– Нет, Алик, – виновато отвечает Муза. – Хочешь, возьми мою.

Альберт забирает с тарелки Музы котлету.

– Если повадятся из музеев красть, то я просто не знаю… Кошмар!

– «Кошмар»!.. – передразнивает Альберт. – Да периферийному обывателю что Веласкес, что Собачкин – без разницы.

– Обожаешь строить из себя циника! Папа, чтобы не забыть, ты не ответил про Кипчака.

– Кипчак, деточка, существо безобидное и добропорядочное.

– А у кого, по-твоему, могла подняться рука записать «Инфанту»?

– Начинаем работать на органы? – хмыкает Альберт. – Делать нечего – нажарила бы мужу котлет вдоволь.

Муза со стоном вздыхает, глядя на стену.

– Что? – осведомляется Боборыкин.

– Вообразите, что здесь мог висеть Веласкес!..

– А интересно, сколько бы вы за него теперь выложили? – обращается Альберт к Боборыкину.

– Тысяч двадцать пять-тридцать, – равнодушно роняет Боборыкин.

Альберт на миг перестает жевать.

– Не жирно?

– Если всерьез – на доллары и фунты – за Веласкеса это гроши. Веласкес – это отель-люкс на Ривьере.

Развеселясь от какой-то мысли, Альберт напевает на мотив из «Риголетто»:

– Ля-ля! Ля-ля! Выходит, иностранец роскошно погорел! – и с аппетитом принимается доедать все, что осталось на столе.

– По ассоциации вспомнился забавный случай. В двадцатых годах в Польше жил один художник, который время от времени делал прелестных «Рубенсов», – начинает со вкусом рассказывать Боборыкин. – Варианты, эскизы и свои оригинальные сюжеты. Парочку я видел – гениальная имитация. И вот некий пан-ловкач подбил его на солидного, масштабного «Рубенса». Затем холст записали, нарочно кое-как, и повезли за границу. И таким же манером таможенников взяло сомнение. Технику тогда не применяли, раскрыли картину, глядят – Рубенс! Скандал, газетная шумиха, сенсация. Неизвестное полотно Рубенса пытались тайно вывезти из страны! Картину, естественно, завернули обратно, ловкача всячески срамили, а ему того и надо. Он стал признанным обладателем Рубенса. И пока правда не выплыла наружу, продал его за баснословную сумму.

– А помнишь старичка, который в Столешниковом приходил просить на опохмелку?