Старинные бронзовые часы, изображавшие Трафальгарскую битву, показывали еще без четверти семь, когда Поль Рейно позвонил из Парижа. Звонок разбудил премьера.

Без предисловий Рейно сказал:

– Мы потерпели поражение. Немцы прорвались во Францию. Алло!

Премьер молчал. Рейно показалось, что их разъединили.

– Алло!.. Вы слышите?

– Да, да, слушаю!

– Я говорю – мы разбиты, мы проиграли битву.

Черчилль ответил первое, что пришло на ум, – надо успокоить союзника.

– У вас точные сведения? Вы уверены? Это не могло случиться так скоро.

– К сожалению, так. Наш фронт прорван в районе Седана. Образовалась брешь в пятьдесят миль. Немцы идут потоком, с танками и бронемашинами.

Рейно говорил отрывисто, будто зачитывал оперативную сводку. Премьер слушал и рассеянно крутил пресс-папье. Мысль его работала уже в другом направлении: как быть с войсками Горта? Осторожность, предусмотрительность прежде всего. Рейно он сказал:

– Мне кажется, вы сгущаете краски. Я не склонен так пессимистично расценивать события.

– Да, но я говорю вам…

– Простите, одну минуту… Опыт показывает, что любое наступление через некоторое время должно прекратиться. Иначе и не может быть. Надо подтягивать тылы, обеспечить снабжение, боевое питание. Поверьте мне, немцы выдохнутся через сутки.

– Мне хотелось бы верить вам, но сейчас надо принимать меры. Гамелен поражен быстротой продвижения противника. Я повторяю – мы проиграли битву.

– Нет, нет, не говорите этого! Во Франции, наконец, четырехсоттысячный английский экспедиционный корпус… Но, впрочем, я готов приехать к вам и обсудить положение. Да, да! Отлично!

Премьер положил трубку и раскрыл шторы на окнах. В кабинет ворвались потоки света. Утро было изумительно свежим. Черчилль приоткрыл дверь. Дверь даже не скрипнула, но Томпсон, детектив, инспектор Скотланд-ярда, которого премьер пригласил к себе в телохранители, мгновенно вскочил. Профессиональная чуткость – спит, как заяц, с открытыми глазами.

Черчилль предпочитал окружать себя преданными людьми, которых знал десятилетиями. То же и с Томпсоном. Старик ушел на покой, в отставку. Получал пенсию в Скотланд-ярде. Но Черчилль разыскал его в начале войны. Поехал сам в его загородный домик и притащил к себе. Томпсон был верен, как сторожевой пес.

– Дорогой мой, – сказал премьер, – секретаря, очевидно, нет в такую рань. Будьте добры, позвоните в штаб. Пусть приедет ко мне начальник… Впрочем, лучше военный министр. Передайте Идену, что я его жду… Как спали? Я что-то не выспался. – Черчилль зевнул и потянулся. – Я еще прилягу немного.

Но заснуть премьер-министр уже не смог. Отвлекали различные мысли. Перебирал в памяти последние события. Странно – неделю назад он и не предполагал, что все обернется именно так… Прения в палате совпали с немецким наступлением. Кабинет Чемберлена критиковали за военные неудачи. Он, Черчилль, тут ни при чем. Подсказал только Эмерли процитировать Кромвеля из обращения к Долгому парламенту. Занятная цитата! Эмерли так и сделал. В палате он повторил Кромвеля: «Вы сидели здесь слишком долго. Как бы вы хорошо ни работали, уходите, говорю я вам. И пусть с вами будет покончено. Ради бога, уходите!»

И Чемберлен ушел. Получилось вежливо, без грубости, в рамках парламентских приличий. Эмерли не говорил сам «уходите вон», он цитировал слова Кромвеля. Чемберлен что-то говорил о единении национальных сил, рассчитывал на поддержку. Черчилль уклонился от поддержки кабинета Чемберлена. Нельзя же превращать себя в этакое бомбоубежище для защиты правительства от осколков. Наоборот…

От дворца до адмиралтейства две минуты езды. Черчилль вернулся из дворца окрыленный честолюбивыми мечтами. Он стал премьером! Наконец он получил право распоряжаться, давать указания на всех театрах военных действий… Честолюбие! Что такое честолюбие? Это искры, которые мерцают в каждой душе, и часто не столько ради каких-то низменных целей, сколько ради славы.

Черчилль почувствовал себя избранником судьбы. Приподнятое, бодрое настроение не испортили даже голландские министры, прилетевшие из Амстердама. Они недолго сопротивлялись, сбежали на следующий день после того, как началось немецкое наступление. Голландская армия капитулировала уже без них. В адмиралтействе министры, как овцы в овчарне, жались друг к другу. Были измучены. В глазах отражался пережитый ужас. Попробовал их приободрить и отпустил – обещал помощь. Обещал сам, без чьих-то советов и консультаций. Кажется, впервые он так ясно ощутил сладость власти, почувствовал силу, авторитет, преклонение. Встреча с голландскими министрами показалась ему символичной. Черчилль был почти благодарен им за ужас в глазах, за усталый, помятый вид и бестолковые мольбы о помощи.

Нет, появление министров-беженцев не испортило настроения. Он с нетерпением ждал наступления утра – первого утра неограниченной власти. Приказал приготовить постель в кабинете. Но в первую ночь никто не позвонил премьеру. Это чуточку обидело. Но спал он спокойно и не нуждался в ободряющих сновидениях. Факты, думалось ему, лучше любых сновидений. Даже сейчас, после звонка Рейно, сообщение из Парижа не сильно встревожило Черчилля. Он уверен в своих силах, надо только на всякий случай принять некоторые меры по поводу экспедиционных войск.

Потом еще одно. Надо выступить в парламенте с правительственным заявлением. Речь должна быть лаконичной и сильной. Он скажет: «Я ничего не могу предложить, кроме борьбы». Нет, не так. Лучше усилить: «Я не могу ничего предложить, кроме крови, труда, слез и пота. Наша политика – вести войну. Наша цель – победа!» Так будет хорошо, англичане любят грубоватую прямолинейность.

Антони Идена Черчилль принял в постели. Вопреки этикету, он допускал подобные вольности к наиболее близким друзьям. Бессонные ночи, проведенные за работой, извиняли его.

На столике стоял поднос с завтраком. Премьер не прикоснулся еще ни к кофе, ни к жареной ветчине. Иден застал его за чтением утренней почты.

Предупредительно вежливый, с мягкими, даже как будто застенчивыми манерами, Иден подошел к громоздкому, как Ноев ковчег, дивану. Черчилль оторвался от чтения бумаг.

– Хелло! Извините меня, дорогой, что я заставил вас подняться так рано. Есть что от Горта?

– Да, есть телеграмма: лорд Горт изучает возможность отступления к Дюнкерку, конечно, если его вынудят к этому непредвиденные обстоятельства.

– Эти обстоятельства уже наступают, – Черчилль рассказал о звонке из Парижа.

– Но как отнесутся к нашему отступлению французы? Я говорю о договоре, о наших военных обязательствах.

– Об этом французам нечего знать раньше времени.

Премьер сдвинул в сторону кипу бумаг, поднялся с дивана, прошелся по кабинету, остановился у мраморного бюста Аристотеля. Древний философ с окладистой бородой, в хитоне глядел невидящими каменными глазами.

– По этому поводу я скажу вам словами этого мудреца: «Часто старики иначе понимают верность, чем молодежь». А мы с вами не так уж молоды, во всяком случае я. Чтобы спасти корабль, надо во-время рубить концы, – Черчилль энергичным жестом рассек воздух ребром ладони.

Беседа продолжалась недолго. Решили – надо поручить адмиралтейству сосредоточить корабли в Дувре. На всякий случай.

– Кстати, – сказал премьер, когда Иден поднялся, чтобы уйти, – сегодня я официально обращусь к Рузвельту по поводу эсминцев. Прошу пятьдесят вымпелов. Они нужны нам, как воздух.

– Да, но американцы хотят торговаться, они просят за это базы на нашей территории. В частности, в Вест-Индии и на Бермудских островах.

Премьер резко повернулся к собеседнику. Иден затронул больной вопрос.

– Базы? Мы не дадим их. Предложим доллары, оплатим золотом, чем угодно, но я не позволю растаскивать империю!

– А если откажутся? Американцы постараются взять нас за горло.

– За горло? – Черчилль нервно сжал пальцы. – Пусть попробуют! Впрочем, вы знаете, какая пришла мне мысль? Поторгуемся – игра стоит свеч. Если Соединенные Штаты передадут нам эсминцы, это послужит Гитлеру поводом объявить Штатам войну. Вы меня поняли? Нам нужен заокеанский союзник…