Я выразительно осмотрел свидетельницу, однако она не смутилась.

— Ну ладно, чаевые, это понятно, но когда каждый день новая шмотка — никаких чаевых не хватит! Ловко устроилась, сразу и не скажешь, что из деревни... Только не все коту масленица, пусть теперь подумает.

— Вы ее не любили?

— Ха, а чего ее любить? Кто она мне? Сестра, родственница?

Заглаженное косметикой личико излучало нескрываемую злобу и тем запомнилось: если встречу — не ошибусь. Когда свидетельница вышла, я почувствовал облегчение.

Марочникова в назначенное время не явилась, зато Кобульян пришел минута в минуту.

Это был полный крепкий мужчина с близко посаженными глазами и мясистым носом. Лицо его постоянно имело недовольное выражение — неудивительно при такой профессии. Сейчас его недовольству была еще одна причина.

— Не понимаю, что за моду взяли следователи — по каждому делу допрашивать! — брюзжал он. — Мало того, что в суд вызывают... Вам разве что-то непонятно в акте? Или есть какие-то сомнения? Нет, надо перестраховаться и еще допросить Кобульяна! Ну что я скажу нового, кроме того, что написал в заключении? Скажите, что?

Он обличающе наставил указательный палец.

— Может, что-нибудь и скажете, Гаригин Оганесович. Сами понимаете, читать бумагу — одно, а разговаривать с живым человеком — совсем другое, — миролюбиво произнес я. Характер у Кобульяна тяжелый, и излишне раздражать его не следовало. Впрочем, предугадать заранее, что может вызвать его раздражение, было невозможно.

— С живым человеком! — передразнил он меня. — Если бы мы требовали для работы живых людей, то как бы вы расследовали убийство?

Это уже был черный юмор.

— Распишитесь, что будете говорить правду, — холодно сказал я, переходя на официальный тон. — И расскажите о результатах исследования.

Кобульян тяжело вздохнул и, смирившись, начал рассказывать. Он почти слово в слово повторил все то, что написал в акте, и замолчал, ожидая вопросов.

— Скажите, вы ни на что не обратили внимания? Может, какая-то мелкая деталь, которой обычно не придают значения?

— Что увидел, то написал, все детали в акте!

Очевидно, по выражению моего лица эксперт понял, что перегибает палку, и продолжил более мягко:

— То, что убийца — здоровенный лоб, вы и так знаете, преступление раскрыто и он арестован, насколько мне известно.

— Подождите, подождите, Гаригин Оганесович, что значит «здоровенный лоб»?

— То и значит, что пробил грудную кость. Не из пушки же он стрелял! А средний мужчина так не ударит.

— А женщина? — подчеркнуто безразлично обронил я.

— Что женщина? — хмуро переспросил Кобульян.

— Женщина может так ударить?

— А у вас разве подозревается женщина? — оживился он.

Я промолчал.

— Определять, кто нанес удар, — не в компетенции эксперта, это задача следствия, — нравоучительно произнес Кобульян. — Но могу высказать свое неофициальное мнение: за двадцать лет работы я повидал всякого, но чтобы женщина могла так ударить — сильно сомневаюсь!

Эксперт понял, что вызван не зря, и настроение у него несколько улучшилось.

— И еще одно, — Кобульян взял со стола линейку и зажал ее в кулаке. — Обычно нож держат от себя, в сторону большого пальца, или к себе — в сторону мизинца. Соответственно раневой канал идет снизу вверх, — он взмахнул линейкой, — или сверху вниз, — он опять показал. — А в данном случае клинок вошел под прямым углом! Если потерпевший лежал, то это объяснимо...

Кобульян замолчал, выжидающе глядя на меня.

— А если налетел с разбега?

— Тогда надо, чтобы его толкали паровозом, а оружие зажали в тисках!

— Каков же механизм причинения травмы?

— Чего не знаю, того не знаю, — развел руками эксперт. — Я же не ясновидец. Что мог — сказал, а разобраться во всех тонкостях — ваша задача!

Проводив Кобульяна, я зашел в пустующий кабинет, где практиканты изучали дело Вершиковой и составляли собственные планы расследования.

— Дайте-ка мне акт вскрытия!

— Валек чуть в обморок не хлопнулся, когда его читал, по-моему, так до конца и не добрался! — довольно отыгрывался Петр, и по унылому виду напарника было видно, что не преувеличил.

— Так что не выйдет из тебя следователя!

Мне было не до того, чтобы обсуждать эти проблемы, взяв документ, вернулся к себе, перечитал допрос Кобульяна, нашел соответствующие места в акте экспертизы:

Эксперт оказался прав — он описал все, отразил мельчайшие детали. И слабое оправдание, что я не врач и не знаю, какова толщина грудной кости и как обычно располагается раневой канал... Это детский лепет. Должен, обязан был обратить внимание и зацепиться! Нет, торопился избавиться от неприятного текста, запахи всякие мерещились. Вот и проявил непрофессионализм! Стыдно, Юра! Это урок на будущее.

Раздался резкий зуммер внутреннего телефона.

— Слушаю, Павел Порфирьевич.

— Зайдите ко мне! — Голос прокурора не предвещал ничего хорошего.

Выражение лица — тоже.

— Вы знаете Галину Марочникову?

— Конечно. Подруга Вершиковой, свидетельница по делу.

Я понял, что вопрос задан неспроста, вряд ли шеф выборочно утратил феноменальную память.

— И в ресторане вы с ней находились по служебной надобности?

— В ресторане я был с...

Вовремя осекся. Не хватало начать оправдываться, как нашкодивший мальчишка. Я уже догадался, в чем дело. Не разобрал только одного: устраивает ли шеф небольшой спектакль в воспитательных целях или действительно подозревает во всех грехах, описанных, а может, сообщенных по телефону неизвестным «доброжелателем».

— И танцевали-выпивали, конечно, тоже по служебной необходимости, — эту фразу прокурор произнес без вопросительной интонации. — И домой к ней пошли исключительно со служебными целями, — Белов сочувственно склонил голову набок.

Теперь стало очевидно — шеф не верит анонимке, но делает вид, что готов поверить, значит, надо разубеждать его изо всех сил, получая наглядный урок, что процессуальная независимость следователя от прокурора вовсе не равнозначна независимости подчиненного от начальника.

Властный по натуре, Белов любил держать в кулаке свое хозяйство, не терпел возражений, «излишней» самостоятельности сотрудников и использовал каждый удобный случай, чтобы доказать кто есть кто. «Строптивые» дежурили в выходные и праздники, уходили в отпуск зимой, получали больший объем работы и уроки, подобные этому. Лагин и я вели себя независимо и потому относились к категории «строптивых».

— Вы же следователь, представитель государственной власти, ваш моральный облик должен быть безупречным.

Письмо? По почте дойти не успело бы... Можно подбросить в приемную, но почерк, даже чужой — улика, к тому же всегда остается опасность оставить отпечатки пальцев. А вот телефонный звонок отработан.

— Что, по-вашему, я, как руководитель, должен сделать?

Вопрос не требовал ответа, но я ответил:

— Получив по телефону анонимное сообщение, порочащее вашего сотрудника, которого вы хорошо знаете и которому, по логике вещей, должны доверять, вы должны задуматься: «Кому это выгодно?» И спросить у означенного сотрудника, чей моральный облик до сих пор не вызывал нареканий: «Кто заинтересован вас скомпрометировать?»

— И кто же?

Шеф редко позволял себе проявлять эмоции. Лицо его оставалось суровым и неподвижным.

— Наверняка не скажу, но вчера я отказался изменить меру пресечения Вершиковой и тем самым нарушил планы некоего гражданина Золотова. Вдобавок довел до его сведения, что собираюсь заняться им всерьез. Так что выводы напрашиваются сами собой.

— Кстати, — Белов выудил из груды бумаг листок с машинописным текстом и протянул мне. — Вот жалоба адвоката Пшеничкина на отклонение его ходатайства. И доводы довольно убедительны. Почему вы не хотите к ним прислушаться? И что у вас есть против Золотова? Ведь он только свидетель по делу!