— Ну что, скоро приедем? — глупый дед Макогонова оживился, сел вполоборота к водителю, оглянувшись, подмигнул заднему пассажиру. — Сейчас найдем Вальку и все вместе разопьем бутылочку! У меня есть плосконькая, на триста граммов!

Он расстегнул пиджак и сунул руку к левому боку, очевидно, проверяя, цела ли заветная плоская бутылочка.

— Не мельтеши, мешаешь, — сквозь зубы процедил водитель, увеличивая скорость.

Второй пассажир сидел молча, зажав между коленями подрагивающие руки.

— Ах, мешаю! — с пьяной задиристостью оскорбился дед Макогонова. — Тогда тормози, не желаю с тобой ехать!

— Да близко уже, — водитель сильнее нажал педаль газа.

— А я не желаю! — куражился дед. — Высаживай!

Через пару сотен метров дорога делала поворот, как тогда, только вместо сосны — телеграфный столб.

— Па-а-а-думаешь, мешаю я ему! — бушевал дед Макогонова, раздражая братьев и облегчая их задачу оправдаться в том, что им предстояло сделать. — Я тебе деньги плачу! И еще угостить хотел.

Такси вписывалось в поворот, когда, придвинувшись вплотную к водителю, дед Макогонова вцепился в руль и резко рванул на себя.

Старик уже давно не схватывался врукопашную и не имел возможности убедиться, что годы берут свое и силы пока еще незаметно покидают тренированное тело. И когда ему не удалось сразу перехватить управление, он успел удивиться, в то время как устойчиво закрепленные рефлексы резко бросили левый локоть в лицо Николаю Толстошееву, тот ослабил пальцы, и Старик выкрутил наконец руль, машина пошла юзом, но короткой заминки оказалось достаточно, чтобы Николай Толстошеев успел сунуть Старику нож в левую лопатку за секунду до того, как такси врезалось в столб. Старик лежал метрах в трех от разбитой машины, на поросшем высохшей травой бугорке. Рана была безусловно смертельной, исключавшей, по мнению врачей, «возможность совершения целенаправленных действий». Скорее всего судмедэксперты не ошиблись, просто Старик в очередной раз сделал невозможное.

Несмотря на заклинившую дверцу, он сумел выбраться из такси, дополз до тактически выгодного места и открыл огонь по уходящим бандитам. Три — выстрела — один промах.

Старший Толстошеев проживет еще два дня и успеет назвать адрес своего убежища. Там найдут большую спортивную сумку, на дне которой хранятся обернутые старыми рубахами самодельные автомат и два пистолета. Сверху, аккуратно упакованные в плотную бумагу и целлофан, инкассаторские деньги — все тридцать четыре тысячи без двухсот рублей.

Обыск у Надежды Толстошеевой ничего не даст, она будет чувствовать себя уверенно и все отрицать, но на аккуратном пакете обнаружат отпечатки ее пальцев; и внутри, на пачках с деньгами, тоже: то ли любовь к порядку заставила пересчитать добытую родственниками сумму, то ли желание подержать в руках, кожей ощутить долгожданное богатство.

На коллегии управления заслушают доклад Мишуева о проведенной операции, он отчитается, как всегда, умело, получится, что весь отдел особо тяжких во главе с ним самим действовал правильно, а Старик допустил самодеятельность, в результате чего и погиб. Правда, Мишуев не забудет добавить, что Старик руководствовался лучшими побуждениями и ему искренне жаль своего учителя.

Все сказанное Мишуевым уложится в канву происшедших событий, и логика его будет неуязвимой. Но генерал спросит, чего стоит правильность, не приносящая результата и вынудившая Старика действовать не правильно, на свой страх и риск, чтобы наконец добиться успеха ценой собственной жизни.

Мишуев смешается и ничего не ответит, первый раз в жизни его увидят растерянным. Через неделю Мишуева переведут в хозяйственный отдел, руководить материальным снабжением. Если бы Старик узнал о таком решении, он бы посчитал его очень разумным. Самого Старика представят к ордену, этого он тоже узнать не сможет, впрочем, он всегда равнодушно относился к почестям и наградам.

Однако все это произойдет потом, а сейчас Крылов стоял на повороте загородной проселочной дороги и остановившимися глазами смотрел на мертвого Старика, уткнувшегося лицом в жесткую, колючую траву.

Следователь диктовал протокол, врач стягивал в стороне резиновые перчатки, эксперт-криминалист щелкал затвором фотоаппарата. Впереди, метрах в сорока, проводила осмотр вторая следственная бригада, но Крылов даже смотреть не мог в ту сторону.

Формальности подошли к концу. Старика увезла унылая серая машина, Крылов на дежурной вернулся в город, но в отдел не пошел, а бесцельно побрел по улице.

Пружинила серая мостовая, качались серые дома, мелькали серые лица.

Смерть Старика лежала на его совести. Если стоишь в прикрытии — обязан принять в себя нож или пулю. Не сделал этого — грош тебе цена, никаких смягчающих обстоятельств тут нет. Необязательность и ненадежность вообще не имеют оправданий.

Смеркалось, фонари еще не зажглись, кривые грязные проулки вывели его на окраину, где доживали свой век насыпные бараки и теснились уродливые блочные пятиэтажки. Крылов шел вдоль выщербленного бетонного забора зоопарка. Заледеневшая в сердце ярость мешала дышать, холодное напряжение сковало тело. Невропатолог прописал бы ему полный покой и пригоршню успокаивающих и снотворных таблеток.

За бесконечным забором тоскливо выл волк. Если бы он вырвался из клетки, перемахнул через ограду… Да нет, волк-то при чем… Сожравшая Старика наглая, кровожадная, ненасытная нечисть хуже любого зверя…

Крылов обогнул белый прямоугольник торгового центра, направляясь к троллейбусной остановке. За углом кто-то с блатной хрипотцой выкрикивал ругательства. Осторожно, будто боясь спугнуть, Крылов пошел на голос.

— Клал я на вашу очередь! — корявый упырь с не успевшей отрасти прической куражился у входа в бар. Его боялись, он это чувствовал и, шевеля чем-то в кармане, старался усилить эффект. — Кто хоть слово вякнет — шкифы выну! Ну, кто?

— Я вякну, — тихо, чтобы не выдал голос, сказал Крылов, подойдя сзади.

Упырь мигом обернулся, в руке оказалась бритва. Но тут же вурдалачья харя сморщилась, а когда расправилась опять, то оказалась обычной пьяной физиономией, да и бритва вмиг исчезла.

— Извиняюсь, начальник, с друзьями поспорил…

— Какой я тебе начальник! Я рабочий с «Красного молота», но укорот пьяной сволочи завсегда дам! Доставай свою железку!

Но упырь не хотел доставать бритву, он дергался и визжал, когда Крылов, не видя ничего вокруг, тряс его за грудки и тихо, сквозь зубы, цедил что-то страшное в мигом протрезвевшее мурло. Стриженый почуял неладное и не давал повода превратить себя в котлету, наоборот, тонко верещал и просил о помощи.

Потом бывшего упыря вырвали из рук Крылова, инспектор обрел зрение и увидел местного участкового с двумя дружинниками.

— Что с тобой, Саша? — удивился коллега. — Ты вроде не в себе! Поехали, подвезем до отдела.

Только в кабинете Крылов полностью опомнился. Домой, спать… Он опечатал сейф. Зазвонил телефон.

— Поздно работаешь! — судя по голосу, у Риты было хорошее настроение.

— Не хочешь мне чего-нибудь предложить?

— Не звони мне больше, — хрипло ответил он. — Больше мне не звони, никогда.

Рита замолчала, потом что-то спросила, но Крылов положил трубку.

Следствие по делу Элефантова продолжалось недолго. Обвиняемый признал, что стрелял в Нежинскую, но объяснить причины преступления и руководившие им мотивы отказался. Показания потерпевшей тоже отличались краткостью: она совершенно не знает, почему Элефантов покушался на ее жизнь, очевидно, у него не все в порядке с психикой.

Жена Элефантова пришла в райотдел сразу же после сообщения Гусара.

Когда задержанного известили, что его ждет женщина, он встрепенулся, разнервничался, а увидев Галину, обмяк и заплакал. Она регулярно приносила передачи, как могла, ободряла в теплых письмах. «Ты болел, — писала она, — а теперь болезнь прошла, и все будет хорошо. А суда не бойся, суд разберется по справедливости».

Нежинская на суд не явилась, представлявший ее интересы адвокат предъявил справку, что потерпевшая по состоянию здоровья не может давать показаний, так как ей противопоказаны нервные нагрузки.