Солянка сборная, дорога дальняя, солянка сборная, казенный дом, солянка рыбная, тюрьма центральная… Караси в сметане (ах, как ловил их бреднем с отцом! славное было озерцо около лагеря!), караси, караси, не тревожьте солдат…
Оазис на брегах реки (в памяти она осталась пахнувшей сеном, листьями и свежестью) отнюдь не ломился от посетителей, — в прежние времена стены обрушились бы от осады любителей макарон по-флотски. Скромная пара гнедых — госпожи министерши на прогулке, тихо лопотавшие о своих VIPax-ax! — ах! (последние в это время страдали в саунах с массажистками); одинокий старикан с выпученными глазами со сложенной газетой то ли для чтения, то ли на всякий случай, явно ненавистник власти, успевший сдать за хороший куш свою приватизированную дачу; серая, стертая до полной безликости пара семейного вида, абстракция вечной любви, комического погружения пестика в тычинку Вот вошел худой человек в дубленке, постучал хромовыми, с начесом сапожками, обивая снег, снял квадратную кожаную кепку и пригладил кудри перед зеркалом, снова нахлобучил кепку и пошел к столику за метрдотелем.
Время удивительного самоутверждения.
С точки зрения самоудовлетворения, истина и ложь равнозначны, это и печально (опрокинул стопку и закусил огурчиком, в смысле — я). Думать о блаженном будущем не хотелось: сразу представлял себе удивленного Сергея, не видевшего отца… сколько? Теперь ему уже под сорок, если не ошибаюсь. Как ему могли объяснить мой неожиданный уход с горизонта? Без вести пропавший или погибший при… — лучший вариант, внезапный инфаркт — худший. Почему не давал о себе знать, папуля? Мешали дела шпионские? Тут я вспомнил, как в шестилетнем возрасте он орал на меня: «Вон из дома, шпион!» Слезы обиды подступили к горлу. Словно работал я дирижером в Ла Скала и вдруг вышел с балалайкой на паперть. Ну, а Римма?
Вы ошибаетесь, друг дорогой, мы жили тогда на планете другой.
Сейчас все смотрелось иначе: и ревность моя, и ненависть к ней и к убиенному Челюсти выглядели как причуды прихотливого венецианского мавра. Марта Скавронская, потаскушка из потаскух, переходила от солдата к офицеру, от офицера к князю, а затем прямо в объятия Петруши Великого. И ничего! Крестилась, взяла имя святой Екатерины, сумела взять императора в руки, успокаивала его во время приступов гнева. Правила исправно, стала императрицей, и только злые языки поминали прошлое. Да что эта распутная немка, разве Мария Магдалина не блудила? Разве не простил ее Иисус, и не стала она святой? А ныне христопродавцы вообще считают ее женой Спасителя.
Но не из ревности ты же отправил своего дружка на тот свет, товарищ Алекс, ты убил предателя! (Но неспокойно на душе, намутил воду чертов магистр, зачем все же он вытолкнул меня в Мекленбург?) И тут веселые мыслишки: Мазепа перешел к королю Карлу, предал Петра, а сейчас превращен отмороженными хохлами в борца за независимость. А Учитель? Разве не он на денежки германского генштаба выступал против власти и произвел революцию? Пример святого Петра вообще уникален: сначала заложил Христа (еще не прокричал петух!), во время казней Нероном христиан позорно бежал из Рима, пока не встретил на Аппиевой дороге Иисуса. «Quo vadis, дражайший Петр?» Пришлось вернуться и погибнуть за правое дело. Были ли предателями Петэн во Франции или Квислинг в Норвегии? Они утверждали: сотрудничество с фашистами помогло уберечь нацию. Сохранить красоту Парижа и Брюсселя, избежать разрушений. Резонно. Вот Мекленбург гордо не сотрудничал, и треть страны превратили в прах. Почему Муссолини повесили, а потом перевесили вниз головой (чтобы осчастливленному народу удобнее было плевать в его физиономию), а генералиссимус Франко мирно почил, окруженный почетом и любовью? Что-то сегодня настроен я всепрощающе либерально. Самое время постричься в монахи и молить-с я в Оптиной пустыни, благо, отсюда несколько часов ходу (если не босиком по дороге дальней).
Впрочем, все эти логические выверты не для Алекса.
Предатель — всегда предатель.
Собаке собачья смерть.
Мы не дрогнем в строю за столицу свою.
Проведу день, как неискушенный турист. Обзор достопримечательностей столицы: рыдания на мощах, пение гимна под бой курантов, скорбное созерцание первобытных костей в историческом музее, обход старинных подъездов и лавочек в Летних садах, куда меня никто не водил.
Кофе оказался с цикорием, не могли не бросить ложку дегтя в дивный обед. Пришлось забить неприятный привкус толстой сигарой Hoy a de Monterrey. Счет в кожаной книжице. Словно и не существовали в недалеком прошлом официантки в грязных фартуках, гортанно выкрикивавшие сумму или, в лучшем случае, слюнявившие чернильные карандаши и суетливо обсчитывающие прямо на замызганном листке. Под счетом (солиднее, чем в «Ритце») я обнаружил целый набор рекламы, запасы жевательной резинки и биосалфетку в пластике. Все это я сгреб в карман, прикрыл счет деньгами и захлопнул книжицу.
Рядом с ресторацией оказался рынок посильнее Портабелло в граде Лондоне, продавали товар по баснословным ценам. Упитанные продавцы, одетые в дубленки и даже норки, хромоногие бабульки в бриллиантах, похмельные мордовороты, временами отходившие к своим «мерсам». Бараньи туши, свиные окорока, только что отстрелянные куропатки и вальдшнепы, мясо дикого вепря, медвежатина, оленина, зайчатина (или человечина?). Валенки, мечта аристократа, такие могут присниться лишь во сне, если бы их узрел мой дед, он свершил бы еще одну революцию. Женские красные, расшитые цветочками, мужские стильные с портретами Че Гевары по бокам… И снова праздник цветов — как в Ницце Bataille des Fleurs — во всех видах, воистину сражение цветов! Среди посетителей сновали хорошо одетые молодые девицы, смотревшие не столько на прилавки, сколько на покупателей, — о, этой роскоши и не снилось роскошному «Харр од су», боюсь, что выбор дам даже в лондонской царице ночи — кабаре «Уиндмилл» уступал по вкусу и по свежести. Но почему такие запредельные цены? Жулят! Ну, а разве те, кто счастливо проживает в близлежащих коттеджах, не жулят? Кого тут больше — хозяев или их охранников? Все воры и разбойники, все точат зуб друг на друга, все каждую минуту ожидают контрольного выстрела в голову. Построили новое общество. Молочные реки с кисельными берегами. По рекам плыли полные чарки с халявной водкой и столовые тарелки со слабосоленой семгой — разве не победа великого учения, о которой мечтали на семинарах, цитируя Томаса Мора и Кампанеллу?
Что ж, вернуться в отель, снять машину и умчаться по кольцу по золотому? На волю, в пампасы. С правосторонним движением, оставшимся только в далекой памяти, от правой стороны я отвык и постоянно крутил головой, опасаясь попасть под колеса какого-нибудь забулдыги. Рискованно, к тому же, по слухам, порядок на дорогах поддерживался драконовскими мерами: на каждом перекрестке стояли инспектора (в Лондоне я вообще видел лишь обходивших парковки мирных дядечек, штрафующих за неуплату по счетчику), требовавшие, бравшие, каравшие, вымогавшие.
И не выпить, и не закусить (хотя, писали, каждый третий водитель пьян в стельку, — грубо, в Англии звучит элегантно: «пьян, как лорд»), и это при неизбежной буре эмоций в груди. Поразительно, что я еще помнил станцию электрички, — ведь пару раз мы с Риммой тряслись сюда с лыжами, и совершали спортивные чудеса.
Я перебежал через шоссе, забитое престижными иномарками, углубился в просеку и вышел прямо к станции. Тут уже жизнь не казалась праздником, который всегда с тобой, вокзальчик совершенно не изменился, оставшись убогим сараем. В кассе торчала продавщица билетов, толстая харя, на стенах упражнялись в паскудном графитти угривые тинэйджеры. От шаткого туалета несло, на перроне валялись пустые пачки из-под молока, окурки, обрывки газет и даже засохшие цветы (представим рыцарей перрона, мечущих копья в тычинки лилий морозной ночью на скамейках!).
Подкатил поезд, оттуда вывалили людишки совсем из другого мира, чем в ресторане и на рынке, вторая свежесть и даже третья, знакомые лица, которые я хорошо помнил по прошлому. Полные сумки, обилие тележек на колесах (в мое время они считались верхом зарубежного пижонства), большинство — старики и старушки в потрепанных куртках и пальто. Пара молодых мужиков, тут же потянувшихся к забегаловке рядом со станцией, и — оптимистический удар кистью по мрачному холсту — две длинноногие школьницы (слоновые ляжки) с лыжами в руках.
