Правда, сложными путями я шел к безумному Рихарду: ведь папа с мамой не учили музыкальной грамоте, и я все жаждал найти сюжет с ревнивым Отелло или подыхающей Травиатой.

Красотки, красотки, красотки кабаре.

— Какой пгиятный этот день, когда в сей дегевенский сень пгосыпалась бель Татиана! — пел мсье Трико.

Артур, наконец, показался на лестнице, шел он торжественно, словно собирался пригласить меня на вручение ордена Подвязки из рук Ее Величества королевы.

— Извините, что я задержался, прошу сюда!

Именно в этот момент я почувствовал потребность посетить туалет, в последние годы подобные желания наваливались на меня совершенно неожиданно и в самые неподходящие моменты. К счастью, в тот момент я не присутствовал на дипломатическом приеме и не подносил президенту дары в виде набора перстней, иначе мое положение выглядело бы совсем безвыходным. Но я зашел и почти тут же вышел, и вообще не стал бы об этом упоминать, если бы за спиной не раздался грохот и кусок обвалившегося потолка не взорвался у меня за спиной, прыснув на брюки и ботинки. На потолке в водяных разводах чернела вполне внушительная впадина, почему это событие оказалось приуроченным к моему визиту в этот дом, я так и не осознал.

— Это у вас всегда так, Артур? — обратился я к вечному студенту, тоже смущенному происшедшим.

— Досадная случайность, Алекс, дома стареют вместе с людьми, не стоит нервничать из-за пустяков…

— Ничего себе пустячок, — слабо ухмыльнулся я.

— Извините, сэр, — выдавил он, словно алкал прощения за все свои грехи на грешной земле.

Зияющая задница шимпанзе зажглась, как одинокая звезда, открыв мне путь в ящичек Пандоры.

Я вошел в соседнюю комнату, где, помимо разношерстной мебели с безделушками, высилась китайская ширма, отделанная камнями из нефрита. Я еще раз огляделся вокруг, ожидая увидеть то ли величественного Сфинкса из Гизы, то ли, на худой конец, лично Несостоявшегося Ксендза в застиранной гимнастерке, допрашивавшего Каннегиссера, убийцу вождя Петроградской ЧК Моисея Урицкого.

— Прошу садиться, дорогой Алекс, и извините меня за весь этот маскарад, — раздался глуховатый голос из-за ширмы. — Не угодно ли чаю или кофе? Только прошу вас не заглядывать за ширму…

— Уж не скелет ли там? — по инерции сострил я, ощущая себя скалящим зубы Ларошфуко.

— Вот бы вы удивились, если бы оказались правы.

Я обратил внимание на некий акцент, с которым я впервые столкнулся в Городе Желтого Дьявола, беседуя с таксистом, уносящим меня в городишко Брайтон, где предстояло встретить ценного агента, который еще во время войны снабжал нас атомными секретами прямо из Лос-Аламоса. Тогда я еще не знал, что любой бердичевец не только осваивает английский за две недели, но и заражает своим акцентом остальных аборигенов. Самое поразительное, что эту ломаную галиматью все понимают, и топырят уши, если слышат истинный оксфордский, если не австралийский.

— Спасибо, я недавно плотно пообедал, — ответил я немного развязно, по профессиональной привычке нащупывая манеру беседы со столь таинственной фигурой.

— Может быть, стаканчик «гленливета»? — добродушно продолжил глас.

Осведомленность о моих пристрастиях не удивила, наоборот, было бы странно, если бы мне предложили болгарскую «мастику» или галльское «перно». Что же это за тип и что ему от меня надо?

— Спасибо, но виски я обычно пью после семи вечера… — соврал я и к ужасу своему покраснел.

— Ладно, ладно, вы не на партсобрании, — усмехнулся типчик. — Наливайте, не стесняйтесь, с вашего разрешения я тоже пропущу стаканчик.

Тут я увидел початую бутылку «гленливета», что меня даже успокоило, скромно налил, но разбавлять не стал, дабы не давать повода для неуместных шуток.

За ширмой тонко зазвенел ручеек из знаменитой шотландской речки Спрей и раздалось тихое покашливание (собеседник купался в нирване первого глотка).

Тут мой глаз заметил на стене портрет: это был Иоганн Валентин Андреа собственной персоной. Собственно, удивительнее было бы узреть портрет Черчилля или, не дай бог, Берии.

— Не могли бы вы представиться? — спросил я с подчеркнутой вежливостью, мысленно стянув шляпу в перьях и наклонив стан с пристегнутой шпагой.

— А какое это имеет значение? — искренне удивился голос. — С каких это пор приличные люди представляются уголовникам?

— Очень приятное начало беседы, — я аж задохнулся от внезапного хамства.

— А разве это не так? Разве вы не грохнули своего коллегу?

— Все это я уже слышал на процессе и не вижу повода для повторения. Вы что, для этого меня пригласили? — Я даже надулся от негодования, словно всю жизнь питался овощами и считал пистолет открывалкой для пепси-колы.

— Вы что? Считаете меня идиотом? Между прочим, я всю жизнь занимался проблемой покаяния. Ведь именно от этого зависит не только ваша карма, но и карма ваших родных… А вы не опасаетесь расплаты за преступление?

Ишь ты, какой умный! Больше и не с кем поговорить о покаянии, кроме Алекса! Выписал бы из Рима самого понтифика и беседовал бы с ним сутками напролет…

— Как известно, православная церковь прощает грешников. Естественно, при условии их покаяния, — я был сдержан, хотя очень хотелось врезать этому кролику.

— Вопрос весьма спорный. Но любое человеческое существо по идее должно мучиться, совершив убийство ближнего.

— Это ко мне не относится, — отрезал я. — Может, это касается вас?

Наглость била из меня, как шампанское из неумело открытой бутылки.

— Не будем напрасно ломать копья. Смерть, в конце концов, лишь незначительная деталь нашей жизни. Гораздо важнее проследить путь Темного Пятна, которое отпечатывается на всем роду. Жизнь после смерти, поверьте мне, гораздо интереснее и насыщеннее, чем наше хрупкое бытие. И Темное Пятно, словно туча, ложится на наше вечное пребывание во Вселенной. Это касается всего рода. И вот сейчас над вами и всей семьей навис топор возмездия. Вам знакома история вашего отца?

Разговор напоминал прыжки на осле по каменистой пустыне, без задержки на одной теме. Кто же сидит за ширмой? На миг показалось, что я попал на допрос в ОГПУ — НКВД, к следователю с незаконченным церковно-приходским.

— В общем и целом.

— Вот именно! — воскликнул он. — Так я и знал. Боже, как изменилось отношение к отцам! В древнем Китае дети боролись за право согреть постель отца перед сном, а сейчас…

Неожиданно я почувствовал нервную дрожь, словно меня обвиняли в отцеубийстве. Я вдохнул воздух и сделал огромнейший глоток, виски перекрутил пищевод и громыхая прокатился по кишкам.

— Я убежден в честности своего отца. Кроме того, дети не отвечают за дела своих предков.

— Банальность, вбитая рябым кретином в головы подвластных ему рабов, которых он истреблял как тараканов. Поменьше следуйте трюизмам. Тише едешь — дальше не будешь, завязнешь и не выберешься. Тот, кто семь раз мерит, прежде чем отрезать, никогда ничего не добьется, так и будет мерить всю жизнь. Бесплатный сыр бывает не только в мышеловке, он порой и на тропинке лежит, рядом с белым грибом. Надо лишь работать мозгами, и деньги упадут к ногам…

Кто же такой этот тип? Обставлено все слишком театрально, непохоже на специальную службу. Бесспорно, не англичашки, зачем было меня выпускать и вновь вербовать? Наши? Не наш стиль. Закручено, как у Кафки, идиотская китайская ширма, придурочный студент, нет, это не наше блюдо, слишком много специй. У штатников на такие штучки просто не наберется мозгов. Какие-нибудь схимники? Антихристы 47-го дня? Староверы-маловеры? Сект всегда водилось множество, их не перечесть…

Мэтр продолжал вещать:

— Я всегда считал, что каждый человек — остров, и потому часть континента. Как и английский поэт Донн. Все мы находимся в неодолимой связи, словно табун лошадей в одной упряжке. Неужели это не ясно? Или на Земле у человека нет миссии?

Я почтительно слушал этот бред, сдерживая иронический настрой. Миссия? А какая, собственно, у меня миссия? Я же не Моисей… хотя очень хотелось бы.