– Только без эмоций! Взгляните на все разумно, не как человек пишущий, а как профессионал…
Меня его бурные всплески особо не взволновали: к жирным псам я себя не причислял, кровь народную не пил и служил своему народу честно, как солдат. Что было еще делать? Звать Мекленбург к топору? Уже звали и дозвались. Вся страна от столицы до самых до окраин вкалывала на заводах, поднимала урожай, создавала ракеты и ядерные бомбы, и ничем они не лучше меня, я служил своему народу, и точка. Любое правительство всегда подонки, но не терзает же себя агент ЦРУ из-за того, что президент Никсон – обманщик и интриган, устроивший Уотергейт! Правильное ты делаешь дело, Алекс, великое дело, без темных делишек нельзя, чистоплюям всегда достается за парение в небесах, они проигрывают, а побежденным, как говаривал Бисмарк, победитель оставляет только глаза, чтобы было чем плакать.
– Послушайте, Алекс, будьте благоразумны, отпустите меня. И сами сматывайте удочки, вас же прикончат… я не сомневаюсь… – Тут он уже явно запугивал меня, в борьбе все средства хороши. Впрочем, я и сам догадывался, что старуха смерть гоняется за мною со своей острой косой, глаза он мне не открывал.
– Хватит блефовать. Юджин! Если мне действительно кто-то угрожает, то говорите конкретно и прямо! Что вы все время юлите и недосказываете?
И снова в памяти выплыл сосед по этажу – задницеподобный Виталий Васильевич, который темнил мастерски: “Как чувствует себя Самый-Самый?” – “Чудесно! Даже рюмку иногда пропускает (перепугался, что сказал лишнее), когда, конечно, дел нет!” – “А западная пресса пишет, что он тяжело болен!” – “Да что вы! Где вы читали?” – “Да у нас на Севере эти проклятые голоса плохо глушат…” – “Больше их слушайте, они сплетни пускают, лишь бы нам поднагадить.” – “Пишут даже об отставке по состоянию здоровья…” – “Да он на водных лыжах катается! Все решает сам, и знаете, иногда поражаешься, как глубоко смотрит… прямо в корень. Не специалист, казалось бы, а сто очков даст любому специалисту и во внешней политике, и по сельскому хозяйству!”
– Я не могу назвать имя, это опасно и не нужно. Поверьте мне на слово.
– Почему не можете? – Я не слезал с него.
– Вы мне все равно не поверите, решите, что я опять блефую. Зачем вам имя? Хотите выслушать правду? Развяжите меня!
Я снял с него веревки, вынул “беретту” и приказал надеть лежавший рядом спортивный костюм.
– Валяйте! Рассказывайте! – сказал я и умышленно зевнул, сверкнув белыми зубами.
До Кале еще было плыть и плыть. Сейчас он навешает мне на уши, ведь, когда на горло наброшена петля или к сердцу приставлен пистолет, любыми средствами нужно найти выход и улизнуть. Даже архиприн-ипиальный Учитель, когда его в 1918 году прихватили на дороге бандиты, не стал с ними спорить и моментально отдал кошелек со златом, что впоследствии возвел в теоретическую мудрость.
– Так слушайте! – начал он. – Короче говоря, меня завербовали, и не какая-нибудь западная разведка, а свои…
– Что-то я не совсем понимаю. Что за ерунда? – Такой фигни я от него не ожидал даже при форс-мажорных обстоятельствах.
– Вербовка была проведена сотрудником Монастыря, одним очень влиятельным человеком. Собственно, это была не официальная вербовка. Он просто привлек меня для выполнения своих личных поручений. Знакомы мы были давно, одно время частенько встречались… Началось это вскоре после моей эпопеи с Карпычем, когда я поступил работать в Монастырь. Он очень часто одалживал мне деньги, правда, я их всегда вовремя отдавал… Тогда я еще был холостяком, жил один, и я ему был нужен как владелец хаты, куда он водил своих подружек. Однажды я случайно переступил грань… Дело в том, что я собирал самиздат, причем самый что ни на есть политический, в общем, хранил дома небольшую крамольную библиотеку. Однажды по пьянке я разоткровенничался и стал хвастать ею перед своим другом, на следующий день пожалел, но что делать? И эта тайна легла между нами, ни разу мы о ней не говорили, хотя она постоянно витала в воздухе. По работе я подчинялся ему, и вот однажды он мне говорит: “У меня есть очень важное и секретное поручение для тебя, никому об этом говорить не надо, все должно быть сугубо между нами”. У меня и мысли не мелькнуло ему отказать, я исходил из того, что выполняю одно из заданий Монастыря, тем более что его просьба оказалась очень простой: передать письмо человеку в широкополой шляпе марки “Генри Стэнли”, который сядет на скамейку в одном сквере. Был и пароль. Вскоре последовала другая просьба: отнести пакет по указанному адресу. Дверь мне открыла женщина, довольно хмурая и неприветливая, взяла пакет, поблагодарила и передала для него небольшое письмо в конверте. Откровенно говоря, я не придавал особого значения этим поручениям, воспринимал их, как любой из нас, и не задавал лишних вопросов. А он мне однажды и говорит: “Вот у нас с тобой и появились свои собственные тайны, правда?” О его тайнах в то время я еще не догадывался и принял все на свой счет, то бишь на библиотечку, ведь за хранение запрещенной литературы полагался приличный срок. Целый год я передавал пакеты или контейнеры незнакомым людям и соответственно что-то забирал у них, я был убежден, что он ведет особую работу по линии Монастыря, в этом у меня не было никаких сомнений. Однажды он вручил мне увесистую пачку денег, и это меня удивило, ведь существовали бухгалтерия и прочие финансовые органы, а тут, как на базаре, – из рук в руки. Но он добавил: “Наша работа носит чрезвычайно секретный характер, и мы нигде не фиксируем ее официально. Этого требует конспирация”. Такое объяснение показывало особое доверие ко мне, и я даже возгордился. Все началось за полгода до моего побега. Поздно вечером я зашел к нему в кабинет без всякого предупреждения, секретарша из приемной уже ушла, дверь я открыл тихо, не постучался, и он не заметил меня, поскольку весь углубился в работу, сидел над стопкой документов и водил по ним пачкой “Мальборо”. Вам, Алекс, не нужно объяснять, вы сами, наверное, не раз пользовались этой мини-камерой, закамуфлированной в пачку, – никаких подозрений, сидишь себе за столом, водишь ею по документам, покуриваешь и делаешь незаметно свое дело. Единственный недостаток заключается в том, что она берет лишь половину обычной страницы, поэтому приходится тратить много времени. Он поднял голову и увидел меня – ни один мускул не дрогнул на его лице, хотя он сразу оценил всю обстановку. Все же перед ним стоял профессионал, который прекрасно понимал, что в своей собственной стране нет необходимости фотографировать документы таким способом, если не опасаешься, что тебя засекут. Документы в сфотографированном виде предназначались для иностранной разведки, в этом у меня уже не было сомнений. Тут же я трезво оценил свои функции связника в его операциях и понял, что он использует меня “втемную” в своих целях. Вы уже наверняка поняли, Алекс, что я человек доверчивый и довольно слабый, что бы вы сделали на моем месте? Явиться с повинной и все рассказать? О самиздате, о работе связником на иностранную разведку? Признание в шпионаже? Думаю, что меня тут же расстреляли бы. Его, конечно, тоже, но ведь от этого не легче. Что оставалось делать? Ничего. Я не подал виду, что заметил “Мальборо”, и продолжал выполнять его поручения. И так работал бы на него и до сих пор, если бы он не попытался меня убрать. Это он пустил газ у меня на квартире… – И Юджин закашлялся от избытка эмоций. Крыса! Я вышел на Крысу! Вышел неожиданно, искал в одном месте, а нашел в другом – вечный парадокс разведки. Но может, он врет? Играет ва-банк? Это же в его манере, думай, Алекс, думай! И все-таки ты чертовски удачлив, мой друг: казалось бы, все планы “Бемоли” и поимки хитроумной Крысы разлетелись в прах – все заслонил этот проклятый вывоз Юджина в Кале, перевернул все вверх ногами, – и вот тучи рассеялись, выглянуло солнышко, и обернулась “Бемоль” крещендо и грандиозным успехом, вот она, Крыса, сидит себе, улыбается, шевелит усами, водит “Мальборо” по документам… “Вдруг волшебник, плут отпетый, явился, в пестрый плащ одетый, на дивной дудке марш сыграл и прямо в Везер крыс согнал!”
