– Вы говорили, что дали расписку? – спросил я.

– Нет, нет! Ни слова. Тем не менее на следующий день меня попросили написать заявление об увольнении по собственному желанию. Причина очень простая: я никогда не упоминала в анкетах о своем старом друге и о переписке с ним.

– Все это достойно сожаления… – пробормотал я. – В ближайшее время выясню, что произошло… Обещаю вам!

– Нас не интересуют ваши сожаления, – голос Генри дрожал. – Мы пришли вдвоем не случайно: Жаклин считает меня виновником того, что случилось! – В воздухе запахло истерикой.

– Во всяком случае, – сказал я твердо, – вы, Генри, не имеете к этому инциденту никакого отношения, повторяю: никакого!

– Вот видишь! – обратился он к Жаклин. – Я же тебе говорил! Но это не все, Алекс, – он обратил свой бульдожий лик ко мне. – Объясните мне, кто же тогда виноват в этом?

Генри вынул из кармана платок (блеснули перстни на холеных руках) и вытер вспотевший лоб.

– Уж не намерены ли вы устроить мне публичный допрос? – возмутился я.

– Именно, – прогремел Генри. – Именно! Происходят утечки, Алекс, и это требует объяснений! Впрочем, мне все ясно: вы давно продали и Жаклин, и меня, а визит этого дурака тоже подстроен вами!

– Да вы что? Сошли с ума? – вспыхнул я. – Чего вы от меня хотите?

– Правды! – Его черчиллевы щеки тряслись, словно он перепрыгивал на коне через барьеры. – Что ж, карты на стол! Я давно знаю, что вы предатель! Мне сказал об этом Рамон! Да, да, Рамон! Он раскрыл мне глаза в ту темную ночь, он сообщил, что вы работаете на американцев!

– Вот как? Что же молчали? Это провокатор! – Дело принимало совсем неприятный оборот, тем более что старик все глубже входил в истерику.

– Он запретил мне об этом вам говорить! Но он выступал от имени Центра!

– От имени Центра? Да Рамон – предатель! – отбивался я.

– Ничего подобного! Он меня не предавал! А вы встречаетесь с американцами, я выследил вас! Вы заложили всех, вы предатель и мерзкая гнида! – Губы его прыгали от ненависти. – Вы американский шпион, признавайтесь! Жаль, что мне не удалось прикончить вас раньше! Признавайтесь во всем, подлец!

Только тогда я увидел выглядывавший из рукава пальто бельгийский браунинг “бэби”, калибр 4,7 мм, скорострельность черепахи; с таким покушались на президентов в прошлом веке, стреляли почти в упор, как ни странно, убивали, хотя пуля нередко застревала в жилете или отскакивала от галстучной заколки. Так вот кто та миледи в чулке, под машиной которой я катался по мостовой, так вот кто чуть не раздавил нежное тело Алекса! Старый идиот, растерявший мозги, как ты мог поднять руку на своего куратора?! Я вспомнил, как брызнули мне в глаза кусочки коры, расщепленной пулей, и холодная ярость охватила меня. Сволочь последняя, сукин ты сын, так это ты, оказывается, охотишься за мною?

А он продолжал, как грозный судия, недоступный звону злата:

– Признавайтесь, Алекс! Да или нет! Если вы будете молчать, я выстрелю! Да или нет?

Я звезданул ногою ему по руке, бухнул с такой силой, что браунинг, пролетев сквозь люстру, с шумом врезался в потолок и на нас посыпались разбитый хрусталь и штукатурка – удивительно, что его кисть не оторвалась и не помчалась вслед, как хвост кометы.

Он замычал, скривился от боли и прижал руку к животу.

– Руки вверх! – заорал я, схватив его игрушку. Он обомлел и захлопал глазами, Жаклин откинулась на стуле и всхлипнула.

– Вы послушали какого-то проходимца! – закричал я. – И чуть не лишили меня жизни! Клянусь вам – слышите? – клянусь, что никого не предавал, провалиться мне сквозь землю, никого! [82] Зачем мне вас предавать? Если бы я этого захотел, вы давно сидели бы в тюрьме! Неужели вы этого не понимаете?!

Я взглянул на часы – весь график операции уже полетел в тартарары.

Старый дурак! Подумать только: притащить свою зазнобу, которая, видимо, устроила ему сцену после визита Семена с икрой и балыком. Но все это были фигли-мигли по сравнению с откровениями таинственного Рамона.

Мы оба молчали, смотря друг другу в глаза, моя неизбывная ярость, по-видимому, охладила Генри.

– Неужели это провокатор? – Язык его заплетался.

– Генри! – сказал я торжественно и чуть подпустил в глаза слезы. – Сейчас нет времени для объяснений. Мы с вами работаем долгие годы и отдали жизнь великому делу. Как вы можете не доверять мне и поверить какому-то жулику? Опомнитесь, сэр! Что еще он вам говорил?

– Но он же знал все мое дело, все клички, контакты, пароли… Он приказал убрать вас. Он сказал, что вы предатель и находитесь на связи у американского резидента. Фамилия его Хилсмен. Я засек вашу встречу с ним в баре отеля “Гровнор”.

– И вы пытались выполнить его приказ? – Я торопился, времени совсем не было.

– Да. И у вашего дома, и в Эппинг Форесте… Простите меня, Алекс… Я следил за вами в Тауэре.

– Со мною был Рамон?

– Я же в темноте его не видел… Кстати, он потерял у меня в спальне вот это… – И Генри протянул мне коробочку, завернутую в бумагу и перевязанную ниткой. Не глядя, я сунул ее в карман.

– Что он еще говорил?

– Больше ничего. Извините меня, Алекс, простите ради Бога. Прошу вас, скажите Жаклин, что я не мог предать ее… что не из-за меня ее уволили со службы…

Под глазами налились бурдюки, – только еще не хватало, чтобы пролился ливень.

Жаклин сверкала голубыми глазами и посматривала на дверь, словно собиралась улизнуть.

– Конечно нет, – сказал я твердо. – Это чья-то игра, и мы еще докопаемся до виновников. А теперь прошу вас уйти. У меня нет ни секунды времени. На следующей неделе я пошлю вам вызов, мы встретимся и все обсудим [83] .

Словно ветер дунул – и две перепуганные мыши юркнули за дверь.

13.00. Операция сбивалась на целый час, Базилио и Алиса наверняка решат, что накануне женитьбы я выскочил из окна и убежал, как персонаж одного носатого сатирика прошлого, Кэти изведется от ожидания, а Болонья просто уйдет через полчаса, не застав никого в ресторане. Впрочем, я еще могу войти в график. Ну и сволота этот Генри: чуть не превратил жизнелюба Алекса в замазку Цезаря! Я даже похолодел, представив себя лежащим на пропитанном кровью ковре, с черепом, пробитым пулей, и мозгами, повисшими на гравюрах и клетке с Чарли.

Дальше жизнь поскакала вперед на неестественно бешеной скорости, словно в немом кино: рывок на лестничную площадку, вой мотора, и гонка что было сил – благо в субботу Лондон не перегружен транспортом. На маршруте пришлось проделать серию резких коленец, показавших отсутствие присутствия кровожадных мышек-норушек, и через полчаса я уже нажимал на кнопку звонка.

Юджин встретил меня в малиновом бархатном халате – истинно граф Лев Николаевич, только носом несколько переплюнул, рубильник выпирал, как клюв пеликана, даже очки терялись на нем, казались снятыми с лилипута.

Апартаменты Юджин обставил в стиле недострелянной мекленбургской интеллигенции: все завешано фотографиями в рамочках, никаких излишеств, каждая вещь – от колокольчика на столе (видимо, для вызова Софьи Андреевны) до вольтеровского кресла – призвана дополнять образ великого писателя, уже и не квартира, а музей светоча мысли, создающего непреходящие и, как говорили “высоколобые”, пронзительные эссе о подпольной литературе Мекленбурга.

Величественным движением руки со съеденными ногтями он пригласил меня присесть в кресло.

– Вы не готовы? – Мой голос звучал так жалобно, что он всполошился:

– Но мы же не договорились о точном времени…

– Одевайтесь быстрее, у нас помолвка! – наступал я.

– Что ж вы раньше не сказали? Поздравляю, Алекс! Куда мы идем?

– Мы едем в Брайтон! У Кэти словно вожжа… там у нее родственники!

– В Брайтон? – Этого он не ожидал.

– Кэти уже там, она нас ждет… Хотели отметить в Лондоне, но все переменилось. – Я врал легко и упоенно, мимика моя играла гримасами досады, вспышками радости и прочими цветами радуги.

– Так это в Брайтоне? – заныл он. – А я еще собирался немного поработать вечером.