Ого! Две тысячи мешков! А, впрочем, что такое – две тысячи мешков? Две тысячи по четвертаку, по двадцать пять копеек – «казенная» цена – это пятьсот рублей. Ну, допустим, сплавил по базарной цене – сорок копеек мешок, – тогда восемьсот. Зарплата кладовщика, материально ответственного, триста рублей.

Охота же администрации Заготзерно возбуждать уголовное дело! Начет на зарплату, иск – и вся недолга. Подумаешь, мешки! Взыскали бы стоимость, выгнали воришку, и дело с концом. А теперь, изволь, копайся!..

На последнем листе печать краевого прокурора и резолюция:

«Направить в УР для доследования. Тщательно выяснить социальное происхождение обвиняемого Свиридова, его связи, знакомства прежде и в настоящее время, умонастроения».

Подумать только: «умонастроения»! А в анкетных данных протокола допроса записано: «образование – два класса начального училища»...

Обыкновенный, малограмотный недоучка.

Ба! Да ведь и недостача-то по складу погашена: к делу приобщена квитанция о внесении в кассу пятисот сорока трех рублей. Чего это начальство так взъелось на этого воришку?

Вызвал Свиридова из тюрьмы. И удивился.

Каждая профессия оставляет свой отпечаток на внешности человека. Кладовщик в те времена – это обычно такой живчик средних лет с начинающимся брюшком и низкорослый. У него бегающие глазки и точно рассчитанные движения, и всем своим видом он как бы спрашивает: «Ну-с, что требуется? О чем пойдет речь?» Это – один тип. И второй – флегматичный, безбородый старикан с ревматическими пальцами, перепачканными химическим карандашом, и в очках, скрывающих глаза, уже выцветшие от долгой, но бессодержательной жизни.

Но Свиридов не походил ни на того, ни на другого.

Передо мной стоял чисто выбритый, высокий брюнет, красавец с густыми вьющимися волосами и черными подстриженными усиками: видать, и в тюрьме следит за собой. Глаза его смотрели на меня прямо и внимательно, не было в них ни обычной настороженности, ни угодливости.

– Садитесь, Свиридов! Ваше дело обращено на доследование и поступило ко мне.

– Знаю...

– Я не в восторге от нашей встречи. Как это вас угораздило? Уж если падать, так с высокого коня, а вы...

– А я не падал. Ни с «высокого», ни с «низкого»...

– Как это понимать? Не признаете себя виновным?

– Как вам сказать... Прочитайте на листе «дела» сто первом... Вот-вот, здесь...

«...Использование мешкотары на складе носило обменный характер. К нам приезжало много колхозников, и на складе всегда вертелось множество сторонних людей, особенно весной и осенью. При отсутствии в Заготзерне контрольно-пропускной системы похитить тысячу и более мешков не составляло особых затруднений...»

– Так! Следовательно, не признаете себя виновным? Спрашивается: зачем же вы уплатили стоимость недостачи – пятьсот рублей с лишним? Если уже следовать логике, оплата – есть признание вины.

– Деньги не я внес, а моя жена, без моего согласия. Вы взгляните на квитанцию – там не моя фамилия...

Да, правильно: деньги уплатила Е. Логинова.

– Вы что ж, с женой под разными фамилиями живете?

– Да. Она под девичьей.

– А почему?

– Ну, это к делу никакого отношения не имеет.

– Хорошо-с! Вернемся к началу. Что вы хотели сказать еще по поводу признания или непризнания виновности?.

– Как советский человек, считаю себя немного виноватым.

– В чем же?

– В недосмотре. Не догадался настоять перед начальством на организации контроля за отпуском и приемкой мешкотары. Вот если вы меня привлечете по сто одиннадцатой, то есть за халатность, вину свою признаю. Хочу предложить компромиссное решение: вы привлекаете меня не по сто шестьдесят второй, а по сто одиннадцатой, я признаю себя виновным. Музыка играет туш, и народный суд воздает мне по заслугам, а вас начальство увенчает лаврами... Ну, что скажете, гражданин инспектор? – Свиридов с веселой издевкой глядел на меня. – Между нами: дело выеденного яйца не стоит. Это все – принципиальность краевого прокурора: я нагрубил старику при тюремном обходе. А так – сами понимаете...

Все это походило на какую-то сделку. Ведь преступник часто готов вставить голову в петлю поменьше, чтобы не быть захлестнутым большой петлей.

– Прокурор интересуется вашей биографией, – ответил я уклончиво. – Прежде всего я должен выполнить указания прокурора.

– А... а! Ну, здесь у меня все в порядке. Известно многим: сам – рабочий, сын рабочего, внук рабочего и правнук рабочего...

– Доказывайте!

– Нет ничего легче: при «деле» имеется пакет с моими документами личного права – куррикумом витэ. Вскройте и убедитесь.

В пакете была старенькая истрепанная метрика, из которой следовало, что отец и мать новорожденного, нареченного Петром, происходят из крестьян и являются рабочими какой-то путевой дистанции Сибирской железной дороги. Были и еще документы. Получалось – рабочий класс.

– Хорошо, назовите адреса ваших знакомых, приятелей, друзей.

Он назвал десятка полтора. Тут были и беспартийные, и комсомольцы, и два-три коммуниста из числа колхозников, приезжавших в Заготзерно.

– Но ведь это ваши служебные знакомства, Свиридов? А вы мне просто ваших приятелей дайте, таких, с которыми у вас обычные человеческие отношения. Ну, возможно... выпивали вместе?

– Я не пью.

– Совершенно?

– Абсолютно.

– И никто к вам в гости не ходит? И вы ни к кому?

– Да. Мы с женой – домоседы.

– Ну, ладно, распишитесь! Вот здесь...

И я прекратил допрос.

– Долго намерены меня держать в тюрьме?

– Нет, недолго. Выполню указания прокурора и освобожу вас под поручательство или подписку.

– А жена может являться поручателем по закону?

– Может.

Отправив Свиридова, я призадумался.

Судя по материалам дела, Свиридов в течение последних двух лет работал на складе один, если не считать грузчиков. Там не было даже охраны. Неудивительно: мог недоглядеть, вот и растащили по десятку мешков. Привлекать его за хищения? Пожалуй, тут больше виноваты администрация, бухгалтерия, создавшие такие удобства для воришек.

Только... если Свиридов не виновен, какого ж черта он напрашивается на «компромиссную» сто одиннадцатую?! Зачем ему это? Почему не хочет добиваться полной реабилитации? Однако не следует упускать из виду и то, что Свиридов уже четыре месяца в заключении. Не шутка! За это время можно вообще утратить веру в социальную справедливость и любой «компромисс» предложить.

Может, ученые когда-нибудь придумают такой просвечивающий прибор: наложил следователь на лоб и на сердце обвиняемого пластинку, вроде фотографической, включил прибор, потом проявил пластинку в особом составе и – пожалуйста: чистый негатив, белый – значит, обвиняемый невинен, как агнец. Серая пластинка, мутная – получай статью!

Может быть, и появится в будущем такая «криминально-психологическая рентгеноскопия», а пока ничего такого в распоряжении следователя не имеется.

Только тщательный, внимательный отбор фактов, мысленное их процеживание. А после – анализ и выводы.

И все это чертовски трудное дело!

Вот и со Свиридовым: с одной стороны – обыкновенный кладовщик, рабочий с двухклассным образованием. С другой – словесные изыски: «вы, вероятно...»; «компромиссное решение»; «увенчивают лаврами...»

Да и собственноручно написанные показания Свиридова блистательно грамотны.

Нет, не зря прокурор требует «покопаться» не столь в «деле», сколько в личности обвиняемого!..

В таких розмыслах я и проводил вечер, когда в дверь несмело постучали и вошла...

– Логинова? Катюша?..

– Как видишь, я...

Смотрел и глазам не верил: Катя Логинова! Друг комсомольской юности... Ну и ну!.. В девятьсот двадцатом году была Катя Логинова в нашем городке видным комсомольским работником, членом губкома, секретарем районного комитета...