Пистолеты-пулеметы затопили кухню нестерпимым грохотом.

Полуоглохшие, мы услышали все же дикий рев боли и ярости, свирепую матерщину из разных углов комнаты. За дверью сидел бывалый и опытный человек. Он непрерывно перебегал с места на место и продолжал посылать в кухню пулю за пулей.

Одна полоснула слегка по щеке Дьяконова.

Наконец стрельба врага прекратилась.

По кухне ходили волны сизой гари бездымного пороха, висела кирпичная пыль, пол был усеян мелкой щепой от искалеченной стрельбой двери...

Перезаряжая пистолет, я крикнул:

– Гражданин! Здесь народный следователь! Сдавайтесь!

– Пригнись! – гаркнул мне Виктор. И вовремя: воздух прошила новая пуля и шлепнула в дверной косяк рядом со мной...

Дьяконов, отбежав к окну, встал на колени и, разорвав носовой платок, пытался перевязать рану...

В закрытой комнате послышались удары чем-то о металл. Рассыпался дребезг стекол...

– Сизых! Не трудись над решеткой! – крикнул Виктор. – На улице – Климов Арсентий!..

Как бы в подтверждение с улицы грохнул тяжелый удар. Из комнаты снова вылетел медвежий рев, что-то упало...

Потом хлопнула печная дверца, послышался шелест бумаги.

Я водил стволом пистолета за этими звуками и, на секунду поймав верное направление, трижды нажал гашетку маузера...

Невидимка охнул. На пол будто свалился тяжелый куль...

– Есть! – выдохнул Виктор. – Дверь!

Мы ринулись вперед и плечами высадили полуразбитую пулями дверь...

В комнате между кусками кирпича тяжело ворочался на полу грузный человек. Стеная и матерясь, он пытался поднять кольт, но окровавленная рука не повиновалась...

– Бумаги, бумаги, Гоша! – крикнул Дьяконов наваливаясь на раненого. – Печка!

Дверца голландки была открыта, и оттуда струился едкий дым. Я выгреб из топки кучу скомканных бумаг и тлевшие затоптал валенками. Дьяконов, заткнув за пояс отобранный кольт, подскочил к окну.

– Климов! Готово! Крой сюда!

В комнату вбежал Климов со своей пищалью.

Мы вытащили раненого в кухню. Ему было лет под пятьдесят. Лицо его, густо заросшее рыжей, с проседью, бородой, кривили боль и ярость.

– Ну, здорово, волк! – весело, словно старому приятелю, сказал Дьяконов. – Вот и свиделись! Узнаешь? Куда пришлось-то?

Рыжебородый, ощерив зубы, прохрипел:

– Фарт вам, сволочи!

– Куда ранен?

– В брюхо... Под вздох... Три, кажись... Да руки... обеи. Сдохну...

– Вылечим, Захар! Еще поговорим. У нас с тобой есть о чем...

– Уйди, дьявол, падла коммунная!

Сизых вдруг сник, замолк и лежал неподвижно, полузакрыв глаза...

– Доктора, Климов! Скорей доктора! – тревожно склонился над рыжим Виктор.

В коридор и в кухню набились люди, привлеченные перестрелкой.

Двое побежали за медициной. Кто-то стал перевязывать окровавленное лицо Дьяконова...

Врач и санитары медпункта наскоро перебинтовали бесчувственного рыжебородого, вынесли и стали укладывать в розвальни. Столпившиеся в коридоре повалили на улицу, окружили сани, всматривались в лицо Сизых, переглядывались...

– Признаете, граждане-товарищи? – иронически взглянул на толпу Климов. – Он, он самый! Постарел малость, а все он – его благородие. Крюковский зятек...

Кто-то отозвался:

– Расшиби меня громом – впрямь Захарка Сизых, паралик его задави!

И загалдели все:

– Мотри, когда пожаловал сызнова!

– Знат, рыжий пес, иде жареным пахнет!

– И как вы ево раскопали, товарищи?!

– Здорово он тебя, товарищ палномоченный, погладил? Ты езжай сам, скорея, на перевязку – може отравлены жеребья? Така стерва все могет!

– А вас, гражданин следователь, не зачепило?

– Айдате ко мне, товарищи: я рядом живу, обмоетесь и бинты найдем!

– Лучше ко мне: промыть щеку-то шпиртом. У меня шпирт есть и самовар баба недавно приставила.

Я слышал эти идущие от сердца слова скупой мужицкой ласки и думал: теперь набата не будет. Нет, не будет набата!

А Виктор Павлович шутил:

– Спасибо, спасибо! Ничего, обойдется. На мне, как на собаке, – полижу и заживет. Вот только старуха не поверит: подумает, что Воскресенские девки ободрали. Говорят, у вас девки бедовые!

Розвальни скрылись за поворотом. Мы вернулись в дом. Климов остался с нами.

– Расскажи, Арсентий, следователю про Захарку, пока я тут в документах пороюсь. Хорошо – не успел сжечь: все ясно станет...

Климов криво улыбнулся.

– Тут рассказа не нужно... Сейчас...

Он сбросил с себя нагольный полушубок, повернулся ко мне спиной и завернул рубаху от пояса до ворота.

Спина была покрыта поперечными белыми полосами-рубцами...

– А теперь ишо покажу фокус... Что бы такое найти? Ага – вот...

Под кроватью лежал какой-то длинный сверток. Климов вытащил его и с видимой натугой поднял обеими руками над головой.

– Глядите...

Я едва не вскрикнул: белые рубцы на спине стали кроваво-красными, яркими...

– Шомпола, – кратко пояснил Климов, опуская сверток на койку, – десять лет прошло, а под натугой – обратно сказывается. Шомпола... Захаркино угощеньице...

– Разверни сверток-то, Арсентий! – обернулся Дьяконов, собиравший полусгоревшие документы, сидя на корточках возле печки.

В свертке оказалось девять разобранных винтовок. Приклад десятого ствола валялся на подоконнике...

– Арсентий, сыпь в сельсовет. Тащи сюда вашу власть да Тихомирова... А мы тут бумажками займемся...

Климов ушел. Бумажки оказались очень интересными. Это были обгоревшие по краям «удостоверения личности», заменявшие тогда паспорта, с алтайскими штампами и печатями.

– Кайгородовщина? А, Виктор?

– Черт его знает! Может, и добытинский посланец... Откровенно говоря, не думал, что из Захарки Сизых выйдет «посол». Считал его просто зауряд-бандитом...

– Давно ты его знаешь?

– Да, чтобы не соврать, с двадцать второго. Я тогда на Алтае работал. Оперативником. А Захарка разбойничал. Резал коммунистов, жег аулы, угонял стада... «Штаб» его бандешки помещался в «поместье» Степки Поливанова – это папаша Федькин. Был такой скотопромышленник... Сизых – брат супружницы старшего Поливанова и зятек местного Крюкова. Родом-то он «тутошний»... Воскресенский. Здесь его многие знают. Вот оно, Гошенька, как переплелись люди и годы... Эта встреча с Захаркой – третья по счету. В первый раз ушел Захар с моей пулей в ягодице. Второй раз – я в больнице три месяца провалялся. А Захар сгинул. Рассказывали, что подался в Монголию... До поры до времени. Но вот, видимо, и пришла пора... С родных мест жареным потянуло... – Дьяконов выглянул в окно. – Ага! Наши едут. Ну, давай быстренько запротоколим всю эту историю и поедем Федьку допрашивать... Ох и возмужал, гаденыш! По первому взгляду и не узнаешь!

Допрос Федьки длился всю ночь...

Я слушал ровные бесстрастные вопросы Дьяконова и сбивчивые, путаные и трусливо-слезливые ответы Федьки... И передо мной одна за другой вставали картины, словно вызванные к жизни из повести далеких времен... Тысяча девятьсот двадцать второй год. Затерявшееся в предгорьях алтайских белков, среди необозримого моря пастбищного травоцветья, поместье богатейшего скотопромышленника Поливанова, где председателем сельсовета бывший полицейский урядник. И царит над этой «советской властью» Степан Поливанов. «Сам». Суров и жаден вдовый скотопромышленник. Большая у него семья, воспитанная в страхе божьем, а в семье нелюбимый сын – десятилетний Федька. Золотушный, веснушчатый, болезненный и трусливый. Папаша бьет нелюбимого походя, и Федька платит папаше трусливой злобой...

Ночью приезжают в аил темные люди с винтовками за плечами. Люди пахнут конским потом, гарью пожаров и кровью... Они пригоняют тысячные стада овец и в поливановском кабинете, обставленном монгольской мебелью с резными драконами, слюнявят беленькие червонцы, те, что на полтинник дороже царского золота... Потом люди, пахнущие кровью, неслышно исчезают, а по безвестным горным дорогам тянутся в разные концы края бесконечные вереницы баранов, тавренных новым клеймом – буквой «П»...