В столе начальника милиции Шаркунова уже скопилось несколько таких расписок. Они были краткими и, так сказать, типовыми:

«Деньги принял за безответственное хранение. Огоньков».

Прочитав эти расписки, я пришел к выводу, что мы имеем дело с «интеллигентным» грабителем: в «документах» Огонькова, написанных мелким бисерным почерком, не было ни одной грамматической ошибки...

Райком и РИК забили тревогу. На специальном заседании крепко «записали» Шаркунову и уполномоченному угрозыска. Рикошетом попало Дьяконову. Мне, как человеку новому в районе, только поставили на вид «недостаточный контроль за милицией».

О том, что милиция подопечна следователю лишь по дознанческой работе, я говорить не стал. Я пошутил:

– Надо бы уж, если на то пошло, и нарсудье записать!

Но товарищ Петухов строго вскинул глаза.

– Если все вы не умеете охранять покой и труд граждан, на кой черт все вы нужны? – и самокритично добавил: – И мы тоже…

Было введено конное патрулирование по дорогам, в деревнях созданы вооруженные партгруппы, усилено осведомление, но преступная компания продолжала свои дела.

– Куда уж вам! – безнадежно махнув рукой, сказал однажды Шаркунову товарищ Петухов. – Спасибо, что бандиты пока не убивают! Вас, вас – не убивают!

У огоньковцев нашлись подражатели.

Под осень двадцать восьмого года конокрадство приняло такие размеры, и не только у нас, но и по всей Сибири, что всполошилось краевое начальство. Милицейские аппараты в районах были усилены, в села выехали крупные специалисты-розыскники, была проведена замена конских паспортов и поголовная перерегистрация лошадей.

И конокрадство пошло на убыль. Сократилась «дорожная преступность» и у нас. Но... в угрозыск продолжали поступать юмористические расписки Огонькова. Он, словно насмехаясь над нашей бурной деятельностью, продолжал ревизовать тракты и проселки.

В конце сентября, когда уже валился на землю березовый лист, а дождевые лужи по утрам рассыпались под ногами стеклом, Игорь встретил меня сообщением:

– Ромка пришел...

–?

– Ну, Ромка-цыган. Кучер... Ну, который у Адама Ивановича...

– А-а-а! Где он, чертов сын?

– В конюшне сидит. Боится показаться вам...

– Давай его сюда!

Ромка, грязный и оборванный, прямо с порога повалился на колени.

– Подыхаю... Три дня не жрал... Прости, Христа ради! Возьми обратно!

– А хомуты?

– Отработаю! Вот те крест святой! Икона казанская троеручица! Землю есть буду!

– Тебя что – из табора выгнали?

– А с баро не поладили...

– У своих заворовался?

– А нет... цыганку не поделили...

– Гм! Что с тобой, чертова перечница, делать? Ведь, весной снова удерешь да еще и обворуешь опять?

– А помилуй, отец!

Мы были, наверное, одногодки, но глаза Ромки смотрели на меня детски-преданно.

– Игорь! У тебя завтрак с собой есть?

Игорь отдал мне три бутерброда.

– Ешь, сын полей!

Ромка поднялся с коленок, схватил бутерброды и, повернувшись к нам спиной, стал жадно есть.

Гейша, лежавшая под столом секретаря камеры, поднялась, подошла к окну и, положив передние лапы на подоконник, посмотрела на цыгана пристально и серьезно. Ромка отделил ей кусок, но Гейша не притронулась к пище и отошла на прежнее место.

Ромка обернулся. По щекам его катились слезы...

Я взглянул на Игоря. И у этого глаза были влажными.

– А ты чего расчувствовался?

Игорь, шмыгая носом, смотрел в пол.

– Я же беспризорничал... Вы же знаете...

– Отставить мелодрамы! Роман! Садись сюда. Рассказывай все. И не ври.

Исповедь «блудного сына» оказалась очень интересной.

Я позвонил Дьяконову, вызвал Шаркунова и у входа в коридор приказал поставить милиционера.

– Чтобы ни одна душа, Шаркунов! Понятно?

А когда пришел Дьяконов, я сказал:

– Огоньков базируется на цыганский табор, что бродяжит на татарских землях, под Тупицыном... Все лошади идут для сбыта цыганам. Ну-ка, повтори все сначала, Роман...

– Тебя, дружище, обратно в табор примут? – угощая Ромку папиросой, спросил Виктор Павлович.

– Голого – выгонят... А со «скамейкой» хорошей возьмет баро... Простит.

– Так что ж ты не украл? Мало лошадей, что ли?

– А не хочу воровать! – отрубил цыган. – Хватит!

– Что же ты хочешь?

– Примите в милицию... Чтобы мне провалиться, чтобы язык отсох!

– Ты бы уж сразу в прокуроры просился! – съязвил повеселевший Игорь. – Ишь чего захотел!

Дьяконов обернулся к парню.

– Слушай, Желтовский! Иди сейчас ко мне на квартиру и скажи жене, чтобы срочно приготовила обед и прислала сюда с ребятишками. Крой!

После ухода Игоря я спросил Шаркунова:

– У тебя сейчас бесхозные лошади есть? Хорошие?

Шаркунов взглянул на меня одним глазом с удивлением.

– А ведь верно, а?

Так родилась идея.

А результаты ее претворения в жизнь сказались уже через десять дней: наконец-то состоялась первая встреча шаркуновских конников с огоньковцами. В том самом лесу, откуда был извлечен затворник Рутковский. Загрохотали винтовки, сбивая сучья, затинькали пули, громом ударили по лесу три бомбы...

Но бой не стал решающим. Огоньков поджег высокую сухую траву и ушел, оставив на месте одного своего убитым и двух лошадей, помеченных милицейскими пулями.

Бандиты подстрелили коня самого начальника милиции и легко ранили шаркуновского помощника.

Но эта встреча изменила все. Кокетничавшая грабительско-конокрадская шайка превратилась в вооруженную банду.

Еще через неделю Шаркунов получил письмо. Оно было написано все тем же изящным женским почерком.

Здравствуй, кривой! Спасибо за угощение. Только зря ты мою компанию так отпотчевал. Крови между нами не было, а было состязание. Теперь между нами кровь. Своего тебе я не прощу. Ведь ухлопать тебя я мог бы десять раз. Но не трогал. Слава о тебе в районе хорошая. Мужиков не обижаешь, белых бил. И я белых бил. Я бы побаловался и ушел сам, по-хорошему. Теперь не уйду, пока трех ваших для начала не подберу. А там видно будет, не взыщи, кривой.

В конце письма была приписка, прочитав которую Шаркунов пришел в ярость:

Поклон твоей жене, Анне Ефимовне. Она у тебя ласковая, обходительная, разговорчивая. Летом встретились мы на станции. Я ее довез на своем тарантасе. Много она, для первого знакомства, мне о твоих делах доложила: и сколько у тебя милиционеров, и какой храбрый, а который трусоватый, и кто подвержен выпивке, и сколько лошадей, и что ты против Огонькова, проклятого, замышляешь. Таким тружеником обрисовала, что мне прямо жаль стало – как тебя, израненного да кривого, на такую веселую службу хватает? Кланяйся Анне Ефимовне, а с тобой еще повидаемся. Огоньков Федор.

Это уж, действительно, переходило всякие пределы.

Шаркунов рвал и метал.

Прочитав письмо, я вызвал жену Шаркунова и официально допросил «в качестве подозреваемой». Она, узнав истину, плакала и повторяла: «Боже мой! Такой милый, предупредительный, интеллигентный молодой человек! Кто бы мог подумать! Отрекомендовался так культурно. Говорит – я уполномоченный кооперации из округа, пожалуйста, гражданка, довезу почти до Святского в своем экипаже. Мой-то не догадался даже лошадь за мной на станцию послать, хотя и то верно, что я, когда от мамы из Омска возвращалась, телеграмму уже с дороги дала... Опоздала телеграмма, а тут – попутчик. Такой культурный, вежливый и даже очень воспитанный».

На другой день после допроса Анна Ефимовна спешно выехала снова погостить к маме в Омск. Когда она усаживалась в милицейский ходок, я заметил, что лицо ее опухло от слез, а правый глаз перевязан платочком и прикрыт цветастой шалью...

Отправив супругу, Шаркунов вошел ко мне в камеру нетвердыми шагами. От него явственно попахивало. Сев к столу, достал из коробки папиросу, но, повертев в пальцах, не закуривая смял и выбросил.