— Будем заниматься.
...Сегодня он читал вслух сказки Ушинского. Неплохо. Видимо, сам готовится к занятиям.
Мне доложили: рядовой Жужель снова в наряд не назначен. Что такое? Хороший солдат. По физической подготовке не отставал, а тут: ноги болят. Почему, если его назначают часовым по заставе — не отказывается, а в дальний наряд не идет. Летом всегда охотно ходил на границу.
На дворе — зима. Неделю назад выпал снег Старшина подобрал лыжную мазь. Сейчас пойдем прокладывать лыжню. Охотников идти с нами немало. Жужель не просится: ноги болят!..
Приезжал врач. Ничего у Жужеля не нашел, а тот стоит на своем: ноги болят!..
Старшина пришел за советом. Жужель просил у него рекомендацию в партию. Решили на ближайшее партсобрание вопрос о приеме Жужеля кандидатом в члены КПСС не выносить. Нужно разобраться.
Я посоветовал старшине:
— Скажите Жужелю, что прием в партию — большое событие, скажите, что коммунист должен быть всегда честен... Словом, знаете, что сказать...
Жужель сознался: не умеет ходить на лыжах. Боялся — засмеют друзья.
— Что же вы сказали ему? — спрашиваю я у старшины
— Будем тренироваться. А с рекомендацией пока воздержусь.
...На лыжных соревнованиях Жужель уложился в норму ГТО первой ступени. Интересно, сколько с ним занимался старшина?
Спросил Хабибуллина:
— Теперь дадите рекомендацию?
— Рано.
— Что же вы, мастера из него хотите сделать?
Старшина ответил:
— Человека...
На днях старшина передал рекомендацию на рядового Владимира Константиновича Жужеля, просил заверить.
«Верю, что рядовой Жужель оправдает высокое звание коммуниста».
На партийном собрании рядового Жужеля единогласно приняли в кандидаты партии.
Старшина сегодня дежурный по заставе. Увидел свет в моем окне и заглянул на огонек. Я пишу, а он стоит у полки и роется в книгах.
Я пишу:
«...среди моих друзей, новых друзей по заставе.
Но когда я остаюсь один, то даже не эта тетрадь, а книги были и остаются моими друзьями. «В книге не одно прошедшее — она составляет документ, по которому мы вводимся во владение настоящего, во владение всей суммы истин и усилий, найденных страданиями, облитых иногда кровавым потом; она — программа будущего... Это — мысль человека, получившая относительную самобытность, это — след, который он оставил». Так написал, вернее, сказал Герцен, и он, конечно, был прав».
Я читаю вслух. Старшина молчит.
— Вы как думаете, старшина?
— О чем?
— О книгах, о следе жизни.
— След не только в книгах.
— Еще бы!..
— Мы, живые, прокладываем этот след.
«Э, старшина, — думаю я, — и ты, оказывается, любишь пофилософствовать».
— А что такое жизнь? — говорю я и вспоминаю Павленко: — «Жизнь — не те дни, что прошли, а те, что запомнились».
Старшина соглашается:
— Вот служба на границе, по-моему, всем запомнится.
Как с ним не согласится? А старшина уже рассказывает, подкрепляет свою мысль:
— Такой был случай. Сегодня захожу в конюшню, гляжу Макарухин провел по шерсти коня щеткой раз — другой и решил: хватит. Только повесил щетку на гвоздь, а я:
«Устали, Макарухин?»
«Не устал. Хватит».
«Ну, конечно, вы человек занятой».
«Занятой», — отвечает Макарухин.
«Ну-ка, дайте сюда щетку», — и начинаю чистить коня.
Макарухин стоит рядом, переминается с ноги на ногу. А я будто не замечаю его. Наконец, он не выдерживает
«Дайте, товарищ старшина. Я почищу».
«Вам же некогда».
В это время слышим шаги. Кто-то идет в конюшню. Парень чуть ли не вырывает у меня щетку:
«Увидят, товарищ старшина».
«Ну и что?»
«Так ведь совестно: вы моего коня чистите, а я пень-колодой стою».
«Ладно, — говорю. — Берите свою щетку».
Схватил щетку и чистит коня, как, наверно, еще никогда не чистил.
Входит начальник заставы, застыл на месте. Любуется Макарухиным. А тот-то, наверно, думает, что я расскажу, как было дело. Щетка застывает в руках, когда я начинаю говорить. Покраснел парень, пунцовый весь.
А я говорю вот что:
«Это, — говорю, — хорошо, что вы обещаете всегда так старательно чистить коня. Ведь обещаете?»
«Обещаю!» — твердо говорит Макарухин и, бледнея, глядит то на меня, то на Терентьева.
...Я думаю: как не записать об этом в тетрадь?!.
И еще один случай вспомнился.
Сидит на скамье солдат, читает. Вдруг старшина, такой озабоченный, подходит, садится рядом. Солдат захлопывает книгу:
— Что случилось, товарищ старшина?
— Дело есть, — говорит Хабибуллин, да помочь некому.
Солдат, конечно:
— Давайте я помогу.
А он:
— Выходной у вас, не положено.
Солдат настаивает. Ну старшина, наконец, соглашается и просит принести топор.
Я слышу их разговор, не вмешиваюсь, а сам думаю: зачем вдруг топор?
Солдат — на кухню и тут же возвращается.
Берет старшина топор, медленно поднимает, да как гаркнет:
— Клади руку на скамью!
Что он, думаю, спятил?
А старшина приказывает еще строже:
— Клади руку. Рубить буду!
Солдат бормочет что-то несвязное:
— Как же так, товарищ старшина? Без руки солдату, ну, совсем невозможно...
А он:
— Да не руку я тебе рубить собрался. Ногти!.. Посмотри какие у тебя ногти? Смотреть противно...
Мелочь, скажете вы. Подумаешь, ногти!.. Но ведь с этих мелочей начинается дисциплина. И старшина делает так, чтобы каждая мелочь запомнилась. Тогда уже она не будет казаться мелочью.
На заставе вручается вымпел лучшему отделению. Отделение младшего сержанта Ломовицкого принимает вымпел.
Ломовицкий сияет. Кто-то из старослужащих предупреждает:
— Завоевать вымпел легко. Удержать трудно.
И другой добавляет:
— Теперь старшина н а ш е м у отделению помогать будет.
— А мы как же? — спрашивает Ломовицкий.
— Вы и так самые сильные.
Прибыл на заставу капитан Яшко проверять инструктора и вожатых служебных собак. Вечером сидели у начальника заставы. Капитан Яшко разговорился. Ночью я попытался записать его рассказ по памяти.
...В детстве у меня был щенок. Я выменял его на старый бинокль. Бинокль был без окуляра, а щенок... без хвоста. Говорят, он родился таким. Но не в хвосте дело. Щенок был серый и сошел за овчарку. Иначе бы я не отдал бинокль.
Весь день я придумывал ему кличку. Джеком он быть не захотел, Тайфуном — тоже.
На другое утро я поставил перед ним консервную банку с молоком:
— Пей, Рекс!
Он сразу стал пить, и я решил, что эта кличка ему по душе.
Потом я начал с ним заниматься. Он научился лаять, когда видел у меня в руках сахар. И переставал лаять, когда я убирал сахар.
Рекс провожал меня в школу, но возвращался домой лишь тогда, когда я поднимал с земли камень.
Это был очень смышленый щенок. Я завел на него табель успеваемости. И если сам получал «пятерку», то и ему ставил «пятерку». А если вместо «пятерки» случалось получить «пару», то... Словом, Рекс безошибочно определял, какое у меня настроение. Он либо весело бежал навстречу, либо забивался под крыльцо и никаким сахаром его невозможно было выманить.
Рос он быстро, но больше в длину. Вскоре стало ясно, что это не овчарка, а помесь таксы с обыкновенной дворнягой.
А я хотел овчарку. Да где ее возьмешь, настоящую?!
Когда призвали на границу, меня не надо было уговаривать поступить в школу служебного собаководства.
Помню, подводят к вольеру. Там злобный кобель, темно-серый, с мощной грудью. Ощерился. Клыки — в палец...
— Твой, — говорят. — Кличка — Рекс.
— Это Рекс? — спрашиваю.
— Рекс.
Надо же такое совпадение!
— Ну, иди, знакомься.
Я — к вольеру. Рекс скалит зубы. Страшно, но иду. Он бросается на решетку. Лапы — как у медведя. Сейчас, думаю, перешибет.
