Итак, я глядел в бинокль, а мысли, которые я сейчас записал, пришли ко мне быстрее во много раз. Я видел старую крепость и наверху «их» пост. Тропинка на берегу реки. Всё, как было. Ничего на той стороне не изменилось.

Из-за поворота выкатил пароход. Раньше ходил колесный, два раза в неделю. Колес я не вижу. Пароход с красным флагом на мачте. А колес нет!

— Дизеля, — подсказывает Терентьев. — Колесные списали лет пять назад. Теперь даже на моторных лодках бакены ставят.

Я вижу белокаменные постройки новой заставы. Узнаю, что сейчас на каждой заставе — электрический свет, а значит, радиоприемники, холодильники, стиральные машины.

— И телефонный коммутатор, — добавляет Терентьев. — И даже грейдер...

После обеда меня водит по заставе старшина Хабибуллин. Мне хотя не совсем удобно (об этом уже много написано), но, вероятно, нужно сказать и о казарме с ковровыми дорожками, шторами на окнах и белоснежными салфетками на тумбочках. А электрическая кухня... Вы понимаете: э-л-е-к-т-р-и-ч-е-с-к-а-я! Как тут не вспомнить два котла под навесом, которые пожирали почти все дрова, а ведь мы их с таким трудом собирали в горах!

В ленинской комнате, я, конечно, начал перебирать книги. Что ж, совсем не плохо. И если судить по некоторым переплетам, то «читабельность» завидная. Надо будет организовать реставрацию книг. Примитивный пресс, клей, ножницы — вот что для этого нужно.

На полочках — добрый десяток кубков. На стенах грамоты и вымпел — лучшей заставе округа. Красное Знамя комитета комсомола, настолько прижившееся здесь, что вроде перестало быть переходящим. Три года подряд завоевывает его Журавлиная!

А старшина всё водит меня из помещения в помещение.

— Что это?

— Ларек без продавца.

— А это?

— Комната бытового обслуживания.

Умывальник. Столик для бритья. Зеркало. Гладильная доска. Электрический утюг. Машинка. Подворотнички. Пуговицы. Иголки. Нитки...

Здорово!.. Вот бы в наше время такое... А тоже «ходили в передовых».

Побывали на огороде, на бахче. Удивительно, как это всё растет среди камней!

К нам подходят сержанты Котов и Мариенко. Котов отслужил. Завтра уезжает. Мариенко только окончил школу служебного собаководства.

Котов угрюмо молчит. Мариенко весел и разговорчив.

— «Буран» должен ко мне привыкнуть. А сержант Котов говорит, что я только раздражаю овчарку.

— Привыкнет к тебе «Буран», — спокойно отвечает старшина. — А сейчас иди в казарму. К «Бурану» до завтрашнего дня не подходи.

— Да я...

— Иди, иди, Мариенко...

Котов еще больше мрачнеет.

Старшина подбадривает его:

— Ты прав. Нельзя, чтобы у овчарки было два хозяина. И ты к ней не подходи. Запрещаю!

Котов вбирает голову в плечи. Я понимаю: ему тяжело.

— Это уж слишком...

Старшина не реагирует на мое замечание.

— Собирай вещи, Котов. — И после долгого молчания добавляет: — Я ведь тоже был инструктором.

Меня словно осенило. Я вспомнил остроносого, щуплого паренька, занявшего со своей овчаркой первое место на окружных соревнованиях. Неужели это Хабибуллин — сержант с соседней заставы?

Старшина кивает:

— Конечно, я.

Он мало изменился с тех пор. Разве что морщин прибавилось, да волосы поредели...

Ночью я ходил в наряд.

Утром — тяжелая сцена прощания. Уезжает сержант Котов. Старшина Хабибуллин молчит. С вещевым мешком за плечами Котов усаживается в машину.

Неужели он так и не попрощался с «Бураном»?

И вдруг все слышат отчаянный лай, доносящийся из вольера. По тому, как бледнеет сержант, я догадываюсь — «Буран».

...Да, не только нагрудный знак «Отличный пограничник» будет напоминать Котову о далекой заставе. Это я знаю по себе.

...На дороге давно улеглась пыль, поднятая машиной, а мы всё стоим и глядим на дорогу. Потом я перевожу взгляд на новое здание заставы.

— Хорошая застава. — Надо же что-то сказать.

— Титаеву спасибо, — замечает старшина.

Уж не ослышался ли я?.. Ну, повтори же, старшина! Что ты сказал?!

— Капитану Титаеву...

— Якову Титаеву? — уточняю я, вспоминая залитый солнцем перрон и удары станционного колокола, и фуражку, ту самую титаевскую фуражку, что сейчас, завернутая в газету, лежит на книжной полке в моей комнате. Она была со мной все эти годы. Но я ее не носил. Берег как память. И сейчас она здесь. У меня не хватило смелости положить ее в шкаф. Она должна быть на видном месте.

— Почему капитану Титаеву спасибо? — спрашиваю я.

— Он строил заставу, — говорит Хабибуллин. — Такого начальника КЭЧ[67] надо поискать. Уж вы поверьте. Это я как старшина говорю...

Мне вдруг приходит в голову:

— А фуражку капитана Титаева видели?

— Как же! — говорит старшина.

— Известная вещь, — подтверждает Терентьев. Он стоит рядом.

— Из Москвы привез, — с уважением вставляет кто-то из сержантов.

— Он надел эту фуражку, только когда акт подписывал, — начал рассказывать начальник заставы. — Вышел, смотрим — новая фуражка!

— Идемте ко мне, — сказал я.

Широко открыл дверь, шагнул к полке и поднял газету.

— Она?! — спросил я.

Кто же мог не узнать знаменитую фуражку капитана Титаева, Яшки Титаева, моего друга?!

Только, конечно, это была не та фуражка, которую Яшка надел, подписывая акт. Это была его  п е р в а я  знаменитая фуражка. А ту, другую, он снова сшил. И, кто его знает, может быть, еще кому-нибудь подарил.

Где сейчас Яшка?

Уехал, говорят, с повышением... Я рад за него. И если мы когда-нибудь встретимся, я покажу ему  э т у  фуражку, честное слово!..

Чем больше я думаю о жизни военных людей и, в частности, жизни пограничников, тем больше прихожу к мысли, что в самой профессии, образе жизни заложены мужество и храбрость, направленные на беззаветное служение Родине. Это само собой разумеющееся свойство и даже быт. Другое дело, как в человеке воспитывается оно, чем побуждается. Безусловно, прав Суворов: «Возьми себе в образец героя»... Образцы героев, примеры славных воинских поступков приходят из прошлого в настоящее и помогают воспитывать воинские традиции.

Может быть, мое вступление слишком общее по сравнению с теми случаями, которые я хочу описать. Но я надеюсь обратить внимание читателя на то главенствующее место, которое в пограничной жизни занимает воспитание солдат.

— ...А вы что, не были молодым?

— Быть то был, а всё-таки с увольнения не опаздывал.

— Он же в первый раз. Не так уж это страшно.

— Очень страшно. И Пантелеева — наказать! Пусть все знают, что поблажек не будет...

Разговаривают начальник заставы Терентьев и старшина Хабибуллин. Видимо, это уже не первый разговор, вот почему меня позвали сюда, в ленинскую комнату.

— Зачем? — говорил я старшине. — Вы — парторг, договоритесь сами.

— Ну вы хоть поприсутствуйте, — ответил Хабибуллин.

И вот я слушаю. Слушаю, как не спорят, а беседуют два товарища, два друга. Терентьев мягче. Он склонен на первый раз простить хорошего солдата.

— Давно мы работаем вместе, старшина, — говорит начальник заставы, — и что же видим? У Пантелеева ни одного взыскания.

— Будет, — резко вставляет Хабибуллин. — Теперь будет!..

Они словно забыли про меня. А я и не вмешиваюсь. Мне интересно, как они решат судьбу солдата. В окно я вижу Пантелеева: сидит на скамеечке, смотрит на горы, и, наверно, не подозревает, что разговор о нем. У Пантелеева резко очерченные губы, с изломом. Мне запомнилось его лицо: худое, жесткое, — лицо волевого человека.

...Представьте пограничную реку, пристань, полтора десятка домиков на берегу. В одном из них живет с родителями, а в другом работает оператор нефтебазы по имени Лидочка, так ее называют все. Лидочка — веселая, умная девушка с длинной русой косой и широко открытыми живыми глазами.

Конечно, в Лидочку влюбился Анатолий Пантелеев, а Лидочка ответила ему взаимностью.