– Но сколько можно вот так, с провинциальной наглостью, нарезать?

– Если от каждого хотя бы второго рулона, Шурик, то ого-го! – заверила Зина.

– Вижу только одно подходящее место, где украсть, – сказал Пал Палыч. – После сушки, но до метрования и передачи на склад.

– А сушкой у нас командовал пропавший Миловидов. Значит, в его хозяйстве и отрезали! – заключила Зина.

Вот тебе и загадка-разгадка. И наконец-то оделся плотью противник, которого Знаменский тщетно высматривал в директоре фабрики, в Зурине, Валетном, Горобце. Настоящий противник – организатор дела, его толкач, его хозяин.

Наступил момент, когда все обстоятельства, как стеклышки в калейдоскопе, складывались в новый узор.

– Значит, Миловидов… – произнес Пал Палыч с некоторым даже облегчением. – Что и утверждает Горобец, которому я не верил.

Это давало всему крутой поворот. Надо было сесть и подумать, чтобы не пороть горячку.

Друзья сидели и думали вслух. Думали как один человек. Кто-то начинал фразу, другой подхватывал, третий уточнял.

– Если Горобец не соврал, то ведь не исключено…

– Что рубашечку подбросили!

– Предвидя обыск.

– Предвидя, насколько ситуация будет против Горобца.

– Заранее зная, что она будет против Горобца.

– То есть ситуация создана!

– Но кем?..

И тут Томин схватился за голову:

– Ой-ой… Позор!

– Что, Шурик?

– Лопухнулся я… Ведь была мелочишка, которая не лезла в общую картину! Что Миловидова говорит? «Ушел. Я сидела, ждала его к ужину». Но, по словам соседки, Миловидова в тот вечер раза два выходила, даже вроде бы с сумкой! Молода-ая вдова Алена Дмитриевна… А одну ночь она у матери ночевала – со слов той же соседки, Ольги Фоминичны… Ой-е-ей!..

Мать Миловидовой нянчила внучат у старшей дочери в поселке километров за пятьдесят от города. И Томин, заслушавшись соловьев, не потрудился повидаться с ней и проверить факт ночевки. Да и то сказать, кто бы заподозрил во лжи неутешно оплакивавшую мужа женщину!

(Фраза эта из лермонтовской «Песни про купца Калашникова» помнилась Томину с давних лет, когда он декламировал «Песню» на школьной сцене. Класса до четвертого ему мнилось, что впереди – блестящая актерская карьера).

Не ведая об опасности, нависшей над Валетным, Зурин самолично отправился «вытрясать душу» из Миловидовой.

– Здравствуй, милая, хорошая моя, – поприветствовал он ее с порога.

– Ой, не до вас мне, Петр Иваныч! – ощетинилась та.

– Для эмвэдэ время есть, а для меня нету? Этак, красавица, негоже.

Расставив локти, она загородила Зурину дорогу.

– Да о чем нам с вами говорить?

– Но-но, ты своим бюстгальтером не пугай, есть о чем говорить! – Он решительно протиснулся в комнату. – Некстати, Алена, ерепенишься, я к тебе со всем сочувствием. Ну только нашего с тобой вопроса это не меняет.

– Какого еще вопроса?

– Не виляй, понимаешь, все ты понимаешь. Деньги, что у Сергея были, – общественные, надо их разделить по справедливости.

Миловидова пренебрежительно повела полными руками.

– Выходит, вы ко мне по общественной линии? Общественник?

– Вот змея… С мужем твоим, хоть и пришлый, всегда честно делили. А ты же коренная, наша – и на тебе!

– Я ваших счетов не знаю, что вы там делили. И дел ваших знать не знаю. Вы со мной советовались? Нет, Петр Иваныч, дверь закрывали. То ли водку пили, то ли в карты играли – мне неизвестно!

– Алена, мы тебе хорошо предлагаем, не дури. Бери треть. Остальное верни людям.

– Я теперь вдова, о себе должна заботиться.

– Да ты прикинь – тебе ж столько и не нужно! Ну?

Миловидова присела перед зеркалом, поправила выбившуюся прядь волос, прошлась пуховкой по лбу и подбородку. Она была в расцвете лет и красоты, а последние дни, полные опасностей, борьбы, притворной и непритворной муки, придали лицу что-то по-новому притягательное. Той женщине, что смотрела на Миловидову из зеркала, любое царство было впору.

И Миловидова поднялась и окинула замухрышку Зурина уничтожающим взором.

– Ой, мудрец! Ой, до чего головушка-то разумная! Да откуда вам знать, сколько мне чего нужно?!

– Сильна… – пробормотал Зурин после паузы, почесывая в затылке; он впервые узнал Алену такой. – Грешил я, что Сергей лыжи навострил, но теперь по тебе вижу, что… да-да… Гляди, баба, пожалеешь! Не доводи до крайности!

– Нет у меня денег. Обыскивайте!

– Где ж они, интересно, есть? Или Митька увез?

Алена ответила с наглой ленцой:

– Если Митя что увез, с него и спрашивайте.

– Так. Издеваешься. Ты у меня под вышку пойдешь, стерва этакая!

– Ну уж… Ведь Горобец-то сознался! – Миловидова победоносно прошлась перед Зуриным, покачивая бедрами. – Извинитесь-ка за «стерву», Петр Иваныч.

Зурин от такого заявления потерял почву под ногами и сорвался почти на слезливость:

– Я тебя вот такой девчонкой помню… Ну ладно, ну подавись – извини… Аленушка, хоть ребят моих пожалей, если совести нету! – И, ужасаясь, простонал: – Я третий месяц на зарплату живу!..

Валетный сидел в милиции, собрав все свое мужество, сколько его нашлось в пугливой, не привыкшей к испытаниям душе. Он взбадривал и заклинал себя не потеряться, не поддаться на уловки Знаменского, не сболтнуть ни крошечки лишнего. И не бояться, не бояться, не бояться, ведь ни сном ни духом не виноват он в убийстве Миловидова! А что разговор пойдет о Миловидове, не о фабричных делах, казалось несомненным: фабрикой Знаменский и занимался на фабрике, фабричных в милицию не таскали.

Чтоб Алене провалиться! Чтоб ее, гадину, вместо Сергея!.. Ну зачем натравила следователя, сумасшедшая баба? Ведь он, Валетный, не только невинен – сам от исчезновения Сергея в диком убытке! И ничего о нем не знает – о живом ли, о мертвом. Вот! Это тоже надо крепко помнить: о живом Миловидове он ничегошеньки не знает. Приехал, жил тут, работали вместе, знакомы, конечно, – все. Больше ни во что не вдаваться!

И держаться вежливо, разумеется, но боевито. Как Зурин велит: уши не прижимать!

Настроившись подобным манером, Валетный выступил было с протестом:

– Я удивлен, товарищ Знаменский. Время вечернее, ко мне только-только гостья – и вдруг сотрудник в штатском и почти что «пройдемте»!

Знаменский (в отличном расположении духа) поцокал сочувственно языком:

– Прошу прощения. Загорелось вас увидеть.

– Что за спешка? Уже не говоря, что пострадала честь женщины, но и я лично имею право на отдых после трудового дня. Даже записано в конституции, насколько понимаю, право на отдых ну…

– После трудового дня, – договорил Пал Палыч, окончательно развеселившись, – умного человека приятно послушать. Но вот представьте – сижу я в гостинице и думаю: сколько можно возиться с этой фабрикой? Тоска смертная! Надо, думаю, позвать умного человека и попросить по-хорошему: сделайте милость, расскажите, пожалуйста, как вы воруете? Умный человек – если умный, – он мне расскажет, а за чистосердечное признание снисхождение полагается. Дальше – как суд решит, а пока пусть спит дома, дам принимает.

У застигнутого врасплох Валетного отвисла челюсть. Выходит, не про Миловидова речь?! И все его боевитые приготовления впустую? Мать честная, что делать?!

Между тем Пал Палыч достал Мишу и Машу и усадил справа и слева от себя на столе.

– Вы следите за моей мыслью, товарищ Валетный?

Куклы для Валетного – словно удар под дых.

– Я?.. Да, я… я слежу…

– Отлично. Но кого же, думаю я, позвать? И вспоминаю, что есть на фабрике начальник ОТК. Светлая голова. И я зову вас. Вы, я уверен, должны все понять. А, Илья Петрович?

– Нет, я… Я не понимаю, что я должен понять…

– Я подскажу. Мы вот втроем подскажем. Извини, Машенька, я с тебя юбочку сниму. Не стесняйся, здесь все свои, тем паче, Илья Петрович уважает честь женщины. – Пал Палыч посмотрел юбочку на свет. – Ба, сколько дырочек рядами! Что ты говоришь, Машенька? Брак? Ясно, ясно, барабан неровно тянул и зубчикам продырявил… Вот обида! А что у Миши? Брючки из «морской волны». Модные у тебя, Миша, брючки, но какие-то сбоку разводы. Как это называется? Правильно, непрокрас. Где же вас так одели, ребята? Не слышу. Неужто на здешнем комбинате? Стыд и срам! – наконец Пал Палыч обратил внимание и на Валетного: – Объясните, пожалуйста, Илья Петрович, как вы поступаете с бракованной тканью?