Я на мгновение воспротивилась ему, но он послал жёсткий импульс света.

Я также ощутила в этом подтекст, напоминание, что я дала ему разрешение, сказала ему, что он может это сделать. Осознав, что он прав, я постаралась расслабиться, позволить этому случиться.

Через несколько секунд я ощутила, что он стискивает меня сильнее, и светом, и руками.

Затем я почувствовала, как он проверяет этот контроль над моим светом, пока я лежала там, тяжело дыша.

В его разуме пронеслось то, как я противилась ему в прошлом — своим светом, даже своим телом. Удовлетворившись полным контролем над моим светом, он начал снимать полотенце с моего тела.

По мне пронёсся страх, но его пальцы лишь сильнее сжали мои волосы.

— Ревик… — начала я. — Нет… нет. Пожалуйста…

— Не двигайся, — грубовато сказал он.

— Ревик… пожалуйста…

— Элли. Доверься мне. Пожалуйста. Доверься мне.

Боль заструилась по его свету, ухудшаясь до такой степени, что я закрыла глаза.

Я поймала себя на мысли, что он собирается трахнуть меня, что это какая-то его фантазия об изнасиловании. Но как только я подумала об этом, я ощутила, что злость в его свете усиливается вместе с болью, которая едва не ослепила меня, когда я почувствовала, что за ней скрывается.

Теперь я была обнажённой и лежала на его коленях поверх полотенца, по-прежнему обмотанного вокруг его бёдер.

Я чувствовала, что у него эрекция, но большая часть его света всё ещё вплеталась в мой, сосредоточившись на удержании меня в неподвижном положении, и эмоции, которые я там ощущала, не сводились к сексу.

Я чувствовала в нём боль, но она всё меньше и меньше походила на сексуальную боль.

— Я устала, — сказала я ему. — Ревик. Бл*дь, я реально очень устала. Я не спала…

— Я знаю, — сказал он.

Его пальцы и ладони массировали мои мышцы, мою кожу. Я ощущала в нём страх, возможно, угрызения совести, или же нервозность, угрызения совести и страх в одном флаконе. Он ласково гладил меня по волосам, своим светом посылая в меня тепло. Теперь я ощущала в нём тошнотворную усталость, больше похожую на измождение и настолько ярко выраженную, что это просочилось в его голос.

— Я знаю, что ты устала, жена, — мягко произнёс Ревик. — Я знаю. Но именно поэтому это не может подождать. Я хочу сделать это, пока ты устала. Я хочу сделать это, когда ты слишком устала, чтобы бороться со мной, Элли. Когда мы оба слишком устали, чтобы противиться друг другу.

Я толком не понимала его слова.

Однако я вновь ощущала его страх. Что-то в этом чувстве заставило мой страх вновь вернуться, и вот я уже опять противилась ему своим светом, а где могла, и телом. Но он прав. Я слишком устала, чтобы бороться с ним, и чем дольше он меня удерживал, тем больше эта усталость превращалась в нечто близкое к отчаянию.

Я не могла бороться с ним. Бл*дь, я никогда я не могла бороться с ним.

Я не могла бороться ни с кем из них.

К тому времени, когда эта мысль отложилась в голове, по моему лицу катились слёзы, но и это я не могла осмыслить.

Когда он ударил меня в первый раз, я резко втянула воздух, скорее от недоверия, нежели от боли.

Он удержал меня, испытывая мой свет.

Затем он снова ударил меня, прямо по заднице голой рукой, и я вскрикнула, заёрзав под его руками и светом. Однако я не могла. Я не могла пошевелиться. Я почувствовала, как усилилась его боль, когда он опять меня ударил. И опять.

Боль становилась хуже, а не лучше.

Выносить её становилось тяжелее, а не легче.

В какой-то момент я начала орать на него.

Я не могла осмыслить собственные слова. Ревик не останавливался, что бы я ни говорила, и тогда я перестала пытаться контролировать эти слова… или даже следить за ними.

Но некоторые вещи выделялись среди всего остального.

Я назвала его куском дерьма, как и Анжелина.

Я говорила, что ему на меня насрать.

Я говорила, что он меня не хочет, что он никогда меня не хотел. Я говорила, что они правы насчёт него, что он абьюзер и насильник. Я говорила, что мне уже безразлично, что он станет делать, и я знала, что ему никогда не будет достаточно меня, что бы я ни делала, какой бы шлюхой я для него ни была. Я говорила, что он может трахать кого угодно — хоть Уллису, хоть Даледжема, хоть мою мать — и я не попытаюсь его остановить.

Я говорила, что больше не хочу быть замужем за ним.

Я говорила, что он хотел кого-то слабого, кого-то мягкого, кого-то непохожего на меня.

Я орала на него за то, что он врал мне, что он нарушил клятву… за то, что он был трусом, который никогда не говорил мне правду и который в принципе не способен кому-либо сказать правду.

Я обвинила его в том, что он трахал других людей на корабле.

Я обвинила его в том, что он хотел Даледжема, хотел Уллису, трахал её после того, как она его избила, соврал мне и себе о причинах, по которым он к ней пошёл.

Я говорила ему, что он не любит Лили.

Я говорила и другие вещи. Некоторые из них о Кэт. Некоторые о том, что он подобен Дитрини. Я обвинила его в том, что он хочет причинить мне боль, сломать меня так же, как этого хотел Дитрини, чтобы я тоже была мягкой.

Я чувствовала, что некоторые из моих слов причиняли ему боль, но он меня не отпускал.

Он также не останавливался.

Когда я подумала, что хуже уже не будет, боль стала ещё сильнее.

Я ощущала его в своём свете. К тому времени он проник ещё глубже в мой свет, притягивая, раскрывая меня. Он не останавливался, даже зная, что я могу ещё сильнее возненавидеть его. Я чувствовала, как он проскальзывает в трещины, образующиеся в моём щите — сквозь боль, которая пульсировала в моей груди последние два дня и зародилась на пляже перед тем, как я отошла в сторонку с Кали. Я пыталась задавить её, но она просто оставалась в моей груди, тлея, не выходя, но наполняя мой свет дымом.

Боль заполыхала ещё жарче.

Она уже стала сильнее боли от его руки.

Она начала завладевать моим светом, мучая меня, терзая мою грудь, живот и горло обжигающе горячим ощущением, и вот я уже не могла говорить, не могла дышать.

Я вспомнила Кали на том пляже. Боль скрутила мои внутренности, должно быть, от воспоминаний. Я вспомнила их, их обоих. Я вспомнила…

Боги. Я вспомнила Даледжема.

Я помнила, как он оставил меня под той эстакадой.

Он оставил меня там.

Я любила его, доверяла ему… а он бросил меня там.

Я помнила, как кричала и звала его в темноте. А затем я снова оказалась в темноте, после того как Касс вскрыла меня и бросила. Я помнила её лицо, её улыбающееся лицо. Она была так счастлива причинить мне боль. Сделать мне больно и бросить вот так сделало её счастливой.

Я помню, как Ревик читал мне, пытаясь дотянуться до меня сквозь тьму.

Ревик хрипло вздохнул. Я осознала, что это было всхлипывающее рыдание, но почти его не слышала.

Я вновь потерялась там, затерялась в этом месте, во тьме и боли без конца. Я помнила состояние потерянности, отдалённости от всех и вся. Никто не приходил. Света не было. Я кричала, зовя Лили, зовя Ревика.

Я звала своих родителей, звала свет.

Я звала Даледжема.

Никто не пришёл.

Серые металлические прутья над головой, шум машин на эстакаде, их мелькающие тени, эхом отдающиеся возле горы мусора, где он оставил меня. Я чувствую запах человеческой мочи, блевотины, зловонное дыхание на моём лице. Кто-то трогает меня. Насекомые кусают мою кожу.

Джон был там. Он орал на меня, винил меня.

Они все бросали меня. Рано или поздно все они уходили.

Кали снова хотела забрать у меня Лили.

Они хотели забрать мою малышку.

Я издала сдавленное рыдание. Оно больше напоминало крик.

Ревик снова ударил меня, ещё сильнее. Я ощутила в нём боль и ахнула, борясь с ним, борясь с его руками и светом. Я почувствовала, как его свет выходит из контроля. Я ощутила его там, одинокого, и на кратчайшее мгновение мой щит пал. Я почувствовала, как он пытается дотянуться до меня, добраться сквозь эту тьму.