— БРО-О-О-О… О… О… ОК!!!

Стены плавились и отслаивались крохкими ломтями, под ногами плыла ядовито-желтая, переливчато-текучая хлябь, посреди которой зияла смоляная, скорбная, как пепелище, воронка. Силясь узреть хоть что-то сквозь горький желтый туман, Киэнн обернулся туда, откуда душным потоком катился крик. Она раскинула крылья и высунула ядовитое жало. Она была боевой вороной. Атакующей гремучей змеей. Клыкастой вагиной. Безносым жрецом с обсидиановым кинжалом в руках. Она тянулась, пухла, заглатывала. Она поднималась из желтой зыби — желчной, жирной, желеобразной — точно исполинский нарыв. Она истекала болью, гноилась ненавистью, обволакивала безумием. Она проливала желтый раздор и сеяла желтые слезы…

Желтое море страха…

Желтое, как…

Глаза…

Эйтлинн?

Киэнн судорожно нащупал ее руку в непроглядном желтом тумане. Эйтлинн в ответ панически впилась тонкими пальцами в его ладонь. Ты здесь, Этт. Неважно, что все это такое, главное, что ты здесь.

Желтая бездна щурилась, моргала. Долго, бесконечно скрипел, распиливал пространство напополам ржавый дверной засов. Шуршали тысячи тысяч маленьких тонких ножек под рвущимися обоями. Темно-красные кони, красные кости под мчащейся колесницей… Пальцы… Скользкие, липкие от желтой патоки…

Пальцы Эйтлинн изогнулись, поползли змеями, скользкими щупальцами мертвого кальмара, вонзились под кожу сотнями желтых жгучих жучиных жал…

Срань гулонья! Что происходит?

Обсидиановый кинжал, огромный и плоский, как перевернутая скала, падал.

Белый червь пожирал вырванное из груди сердце, падая с каменных ступеней Чичен-Ицы.

Одноногий волк глодал смрадный остов гниющего Солнца…

Колючая проволока на запястьях, расстрелянные слепые окна за порогом черного холода, красный клекот катящегося колеса…

— Прекрати это, слышишь?! Киэнн!!!

Тепло. Знакомое скупое тепло. Запах горькой полыни и мускатного вина. Звон падающего на пол кинжала. Три сотни плачущих, пылающих, плящущих в воздухе рыжеволосых девочек с темными ликами ацтекских богов медленно соединились в одну, по-прежнему скованную чарами паралича Аинэке, прожигающую дыры в стенах Бельскернира безумным остановившимся взором черных птичьих глаз.

Эйтлинн сидела на нем верхом, заламывая руки за спину. Грудная клетки ныла и горела так, словно безносый жрец все же сделал свою работу.

— Приди в себя! Что с вами всеми происходит?

Киэнн осторожно повернул голову вправо. Осторожно, словно она была фарфоровой. Большой кукольной, полной безъязыких колокольчиков… Реальность все еще боролась в его разуме с безумием. Просыпанные на пол жирные жареные личинки из китайского квартала… Нет, это кто-то рядом сосредоточенно, с наслаждением выламывал самому себе пальцы. Ломал и бросал, ломал и бросал. Исполинский богомол, возносящий хвалу трем яростным Морригу, пьющим из чаши Святого Грааля… Или, быть может, одной неукротимой Кали, с ликом ужасным и ладонями кровавыми… «Не бойся». За желтым туманом, в брюхе проглотившего Вселенную голема, кто-то расплывчатый, двоящийся, хрустя и хлюпая, выцарапывал собственные глаза из глазниц. Еще один сломанный деревянный Пульчинелло из комедии дель арте прилежно сматывал в клубок свой же выпущенный наружу кишечник, мурлыча под нос бессмысленную считалку…

— Ты хотел себя заколоть, — зло бросила ему Эйтлинн.

Колотый лед… Колючая проволока… Колотушка на колокольне колдунов Колорадо…

Киэнн выругался. Выругался так, что отборная брань, казалось, стеной повисла в потрясенном воздухе, а Эйтлинн, похоже, с трудом удержалась, чтобы не отвесить ему затрещину. Это она напрасно. Глядишь, полегчало бы.

И все же в голове немного прояснилось.

— Этт, она… Аинэке. Она как-то добралась до нас всех. Думаю, она вливает нам в головы свое собственное безумие.

Он вспомнил что-то ещё и повертел головой, высматривая.

— А где?..

Кишки боггарта! Я даже не знаю, как его зовут!

— … младший Дэ Данаан?

Эйтлинн уставилась на него недоумевающим взглядом:

— Кто?

Да вашу ж мать! Она тоже не в себе, только не так, как остальные!

— Где твой сын, Этт?! Наш сын!!!

И тут он увидел. Ребенок стоял прямо перед троном… Не троном, королевским ложем… Поганой шлюхиной койкой. И его била дрожь. Нет, не так: его трясло, как на электрическом стуле. На губах пенились огромные желтые пузыри. И Эйтлинн смотрела куда угодно, только не туда. А по недвижному лицу Аинэке расползалась идиотская блаженная улыбка и из уголков губ текла слюна.

— Этт! Да разрази ж тебя Мор!

Она по-прежнему крепко держала его за руки и Киэнн ровным счётом ничего не мог предпринять. Хватка у фоморки была попросту железной.

Тогда он закрыл глаза и, сам не зная для чего, тихо пропел начало «Кроссроуд блюза», беззастенчиво меняя последнюю строчку куплета:

— И я пришел на перекресток, на колени пал, гляди,

Я пришел на перекресток, на колени пал, гляди.

Сказал: о, мать, будь милосердна, нас всех спаси и защити!

Эйтлинн вздрогнула и разжала пальцы. Еще секунду ее взгляд рассеянно блуждал, а брови напряженно хмурились, вспоминая. А потом…

Что произошло потом и случилось все это на самом деле или лишь привиделось ему в новом приступе помешательства — Киэнн так и не понял. Зрачки Эйтлинн внезапно расширились так, что скрыли за собой не только радужки, но и белки глаз, нежно-лавандовый цвет ее щек сделался грязно-серым, тело напряглось, точно внутри у нее взвели курок… Она обернулась, уже зная, что увидит. Потом он долго не мог понять, почему знал, что она знает. Она не произнесла ни звука, но он слышал, как вопит и воет что-то внутри нее. А потом облако ее смоляных, влажных волос взметнулось ввысь, и теряющее очертание тело устремилось вслед за ними. Чернильное пятно под потолком собралось в чудовищное, сверкающе-черное лезвие, так похожее на тот самый обсидиановый кинжал, который он видел в своих кошмарах, и рухнуло прямо на голову остервенело раскачивающейся в такт собственному прерывистому вою Аинэке.

И отточенное орудие жреца Уицилопочтли с ликом колибри на рукояти вошло точно в темечко и раскололо тонкую фигурку безумной королевы наискось, как щепку.

«Нет! — хотелось кричать Киэнну. — Нет, Этти, нет! Не так!»

Но язык не слушался. Да и какое это уже имело значение…

Он не знал, сколько времени прошло, прежде чем сознание его окончательно прояснилось. Густые драпированные шторы королевской опочивальни были по-прежнему наглухо задернуты, но налитые до краев магическим пламенем лампы-орхидеи продолжали сочиться разбавленным вишневым вином света. Этта бессмысленно баюкала на руках безвольно обмякшее, точно кукольное, тельце желтоволосого мальчика. Мертвое тельце. И тонкий, скомканный шелк ковров, шитых золотыми нитями, и розовый кварц мозаик на полу были мокрыми от крови. Скользкими, тяжелыми, липкими. Смрад массового безумия развеялся, но вкушать его плоды было несладко. Новым Эдипом, вырвавшим собственные глаза, оказался никто другой, как Нёлди. Отломанные пальцы принадлежали лепрекону О’Лану, чудом выжившему после взрыва ранее. Магистр Эрме, похоже, все это время самозабвенно предавался самобичеванию: под лохмотьями разорванной в клочья одежды, теперь уже не изумрудной, а грязно-бурой, проступали свежие багровые рубцы.

Над гладко рассеченным наискось (ему не привиделось?) телом Аинэке уже медленно блуждали серебристые искры, отрывая от него сизые клочья тумана. Что теперь?

— Теперь тебе ничего не остается, как быть королем, Киэнн, — услужливо подсказал из-за спины охрипший до неузнаваемости голос пикси. — Так долго, как выйдет. Или оставить нас всех умирать уже сейчас.

О, «сладкие» муки выбора! Конечно, Мор не убьет меня — мне от силы сорок пять. Хотя и не знаю настоящей даты своего рождения. Этт тоже переживет его — ей и того меньше. Я могу забрать ее и укатить куда-нибудь на Багамы, чтобы не смотреть на все это. Не смотреть в глаза собственному позору. И жить с ним дальше. Не привыкать же, в самом деле!