Сердце в отчаянии рвалось наружу, в мозг неистово вгрызались болезненно-яркие обрывки уготованного ей будущего. На коленях у Захара, обнимая пирата одной рукой за плечи, а второй поглаживая обритую голову. Инга смотрит на него влюбленными глазами и ждет его ласки, пока он спокойно разговаривает с одним из воспитанников. Забыты все его деяния. Забыт Филипп. Инга больше не видит мужа во сне, бархатистый голос не звучит в ушах. Она не помнит его улыбку. Теперь она озабочена только тем, как вызвать улыбку на губах своего властителя, обратить на себя его внимание. Каждую ночь она ждет его с нетерпением, с нервозностью изголодавшейся фурии, но Захар приходит по графику, и это злит ее. Она соперничает с другими сиренами за его благосклонность, но в целом ведет себя безупречно, лишь бы радовать его.

Инга вскочила с кушетки, зажала рот ладонью, чтобы никто не услышал ее сдавленные рыдания, и торопливо скрылась в каморке, закрыв за собой дверь.

После воспоминаний о первой встрече снова изменились сны.

Инга и Филипп вместе покидали остров и по возвращении на материк раскрывали всему миру правду о темной стороне Понкайо. Или попадали в плен, их разлучали, но им удавалось выбраться и сбежать. Эти видения уже не были такими детальными, как обрывки последних минут жизни Филиппа, но их успокаивающая благодать затмевала рассудок сильнее кошмаров. Явственными были эмоции и чувства, которые они внушали. Инга просыпалась с ощущением тепла и света в груди, но уже спустя мгновение иллюзия спасения бесследно растворялась в горечи реальности.

Такие сны мучили не в пример больнее, ведь они дарили обманчивое облегчение, с которым Инга не хотела расставаться по пробуждении. Во сне все было хорошо, во сне шакалы получали по заслугам, а они возвращались домой – пусть и не совсем невредимые душевно и физически, но вместе, а это самое главное. Во сне Ингу и Филиппа разлучали не навсегда – лишь на несколько часов, но встреча была такой бурной, словно минули целые недели. Они сталкивались друг с другом в зарослях спящего пиратского логова и под покровом аспидной темноты обливались слезами, жарко целовались и лихорадочно шептались, не в силах поверить, что они здесь, держатся за руки, чувствуют друг друга кожей и губами, что они оба живы.

Инга открывала глаза, и ее лицо и руки еще горели от поцелуев и касаний Филиппа. В ушах трепетал любимый голос, радостный и вместе с тем испуганный: «Я так боялся потерять тебя!» Инга зарывалась лицом в подушку и безудержно рыдала, сдавленно кричала и молила провидение остановить ирреальное истязание.

И вот оно вняло ее призывам. Все закончилось резко, точно пленка оборвалась. На какую неделю это произошло, Инга не знала. Время давно превратилось в скомканную тягучую массу из дней и ночей, сдобренную ливневыми дождями, шелестом пальмовых опахал и все реже проявляющимся солнцем. Инга не покидала пределов веранды за исключением тех часов, когда Захар выгуливал ее по цветнику, что было для нее пытке сродни, ведь он заставлял ее разговаривать с ним или хотя бы («хотя бы!» – подчеркивал он) отвечать на вопросы. И она отвечала, только бы душегуб прекратил растравливать ее раны, унижать Филиппа, насмехаться над ним, оскорблять память о нем.

Инга думала о Филиппе все время. Перебирала в голове каждую встречу, каждое мгновение совместной жизни. Свидание за свиданием, поцелуй за поцелуем, утро за ночью и вечер за днем – и всё так же насыщенно и прекрасно, как в первый раз. Инга не могла, не хотела сопротивляться, ведь больше у нее ничего не осталось.

Она все реже выходила на веранду: щелканье птиц и громкие разговоры соседок давили на барабанные перепонки, ее мучила головная боль. Девушка часами напролет неподвижно лежала на кровати или спала. Ей полюбилось спать. Иллюзии больше не терзали ее, теперь она упивалась видениями прошлого. Именно таких снов она и ждала, им сопротивляться не хотела, принимала их подобно живительному экстракту панацеи, в притуплении погружалась в успокаивающую пучину анестезии. Все чувства, когда-то ею испытанные, все слова, когда-то ею сказанные и сказанные ей в реальности столь далекой и уже не существующей, она проживала вновь.

Едва проснувшись поутру, через час или два она опять спала. В следующий раз Инга открывала глаза уже после обеда, обводила тарелки равнодушным взглядом, переворачивалась на другой бок и дремала, пока не погружалась в анестезию. Просыпалась обессиленной и не хотела вставать с кровати, лежала и вспоминала все, что увидела и хотела бы увидеть. Не проходило и часа, как она снова спала. Она стала одержима снами, только в них чувствовала себя живой, только так могла еще раз увидеться с ним. Инга боялась забыть его лицо, забыть чистый бархатистый голос и медовый смех, который сводил ее с ума, забыть мягкое касание сильных рук. Во сне Филипп неизменно оказывался рядом, любимый и нежный, самый родной, только этими мгновениями она и дышала.

После того как подсознание прекратило мучить ее утопией счастливых сценариев, в которых Инга и Филипп сбегали из плена или, отбившись от изуверов еще на пляже, вместе возвращались на материк, узница больше не видела таких снов. И скучала по ним. К чему обманывать себя?.. Как бы ни терзали ее сладкие минуты воссоединения с Филиппом, разве она отказалась бы прочувствовать все это еще хотя бы раз? Но потом Инга поняла, что лучше жить реальными воспоминаниями, чем неисполненными мечтами. И девушка протягивала руки болеутоляющему забытью, погружалась в него и слушала чистый бархатистый голос, целовала Филиппа, нежилась в его руках, говорила с ним, обнимала.

Разве могла она отказаться от видений столь упоительных и благословенных в своем умерщвлении? Инга спала целыми сутками, бодрствуя в сумме каких-то два-три часа. Подносы с едой оставались нетронутыми: она больше не испытывала голода. Инга просыпалась только затем, чтобы сходить в туалет или глотнуть воды из походной фляги, которая стояла на полу между тумбочкой и кроватью. День и ночь проходили фоном и больше не волновали девушку. Ничто ее не волновало. Она уже не тяготилась мыслью о приручении, не боялась оказаться во власти душегуба. Кто это вообще?.. Почему она так его называет? Наверно, это плохой человек. Инга не помнила. Да и какая разница? К чему все эти тревоги? Девушка просовывала руки под пропитанную дымом подушку, зарывалась в нее лицом и закрывала глаза.

Сколько дней продолжалось это умиротворяющее самозабвение, Инга не знала, но однажды оно оборвалось все той же повелевающей рукой. Требовательно встряхнув узницу за плечо, душитель громким басом выдернул ее из ласковых объятий забытья и вернул в одиозную реальность. Ингу заставили сесть, но долго в таком положении она пробыть не смогла и вскоре опять опустилась на теплую подушку. На двух перекликавшихся между собой пиратов она даже не взглянула.

– Инга, не смей спать, я сказал! – Изувер шагнул к ней и больно дернул за руку, возвращая в прежнюю позу.

Инга сложила руки на коленях и уставилась перед собой в ожидании, когда пираты наговорятся и уйдут, а она вернется к Филиппу. Увидит его глаза, услышит необыкновенно бархатистый голос и медовый смех, крепко обнимет, проведет по курчавым волосам. Из-за того, что он всегда коротко их остригал, они были жесткие, как тонкая проволока, – совсем такие, какими показались ей тогда в больнице.

Инга не вслушивалась в болтовню пиратов, но краем уха улавливала резкие нотки недовольства. Воздух завибрировал от ругательства – и пространство стремительно надвинулось на нее массивной фигурой палача. Ингу рывком подняли с кровати и куда-то повели. Прохладные доски под босыми ногами сменились нагретой землей; привычная сумрачность обступленной зеленью каморки взорвалась фантасмагорией яркого дня. После длительного пребывания в другой реальности с ее собственным солнцем, аляповатое кружево тени и света прожигало сетчатку. Крошечные солнечные прожекторы выискивали что-то в листве, выписывая им одним известные фигуры. Глаз суетливо метался среди ослепительно белых прогалин, вызывающих головокружение и беспорядочный рой желто-зеленых «мух»; тело покачивалось под всеобщим волнением, стараясь подстроиться под оптическую пульсацию. Инга пошатнулась и чуть не упала, палач грубо встряхнул ее и приказал смотреть под ноги.