Испуганная властным тоном, Инга машинально кивнула.

– Средства личной гигиены, расчески и прочие женские мелочи здесь. – Захар прогромыхал тяжелыми ботинками к кровати, открыл дверцу тумбочки и оглянулся на Ингу: проверить, смотрит ли она. Тумбочка одновременно служила прикроватным столиком, но сейчас на ней ничего не было, кроме знакомой светодиодной лампы, сделанной из керосиновой «летучей мыши».

Дверца с легким щелчком закрылась. Инга отвернулась к окну, забранному такой же ромбовидной решеткой, что и окна соседних скворечников. Только там решетки двухстворчатые и распахнуты настежь, а здесь окно глухое, не открывается. Снаружи царапалась и печально вздыхала на ветру спутанная лиана. Окно выходило в растительные гущи, поэтому в каморку проникало ничтожно мало солнечного света. Не верилось, что бунгало стоит на опаленном солнцем дворе.

– Читать любишь?

Не рискуя игнорировать его вопрос, Инга обернулась. Лукаво посверкивая глазами, словно уже знал ответ, пират стоял у книжного стеллажа, который, по всей видимости, служил для одухотворения затворниц, помогал примириться с неволей и взглянуть на свое положение с философской стороны.

– Книг у нас не так много, но кое-что есть. Низкосортную макулатуру сжигаем, чтобы не занимала место, но хорошие книги оставляем. Правда, читают их только я, Хомский да Патрик. Патрик – это наш медик, – пояснил Захар, как будто Инге было не все равно. – Мне кажется, ты неравнодушна к книгам. Я прав? У тебя сметливый взгляд. Это одна из причин, почему я оставил тебя. Составь список любимых книг, достану любые.

Инга не знала, что сказать, и просто слушала. От голода мутило желудок и двоилось в глазах. Девушка пыталась одолеть болезненную сонливость. Все два дня, проведенные в лазарете, как его называли пираты, она из опасений, что ее чем-нибудь накачают, не прикасалась к подносам с едой, только пила воду из умывальника.

– Полотенце чистое, сегодня повесили. – Палач ловко вертел своим бычьим торсом в игрушечной уборной. – Мыло тоже новое, никто не пользовался и пользоваться, кроме тебя, не будет. Сами варим, из золы, для аромата добавляем лавровое масло. Пахнет вроде приятно… Нашим девушкам нравится. Голову придется мыть тоже мылом. Шампуней и кондиционеров с кокосом не имеем. Но тебе же не привыкать к простой жизни, я прав? Ты ведь у меня не избалована? Мне сказали, яхта у вас была скромная, маленькая, да и внутри все выглядело довольно скудненько. Но здесь-то получше будет, согласись? Душ на улице, общий, мыться можно каждый день, – пояснял Захар. – Но только пока светло. Вечером нельзя. Темно, во-первых, хоть глаз выколи, а во-вторых, дым от нагревателя будет лететь на выстиранное белье. Как соберешься, дай знать, я нагрею воды. Кажется, все показал, все рассказал… – Палач измерил шагами каморку, остановился и посмотрел на Ингу. – Хочешь чего-нибудь? Если у тебя есть пожелания насчет ужина, я охотно их выполню. Во всяком случае, постараюсь. Изысками побаловать не можем, но какой-никакой выбор да имеем. …Инга?

Узница мотнула головой и неуверенно застыла. Ей хотелось только одного: чтобы он поскорее ушел. Внутри еще холодило от его прикосновения, когда он нагнал ее и развернул к себе. Девушка чуть сознание не потеряла. До чего жуткие глаза… Цепкие, лукавые, лишенные всякой человечности, они точно вгрызались в нее, экзаменовали мысли, пробовали на вкус чувства.

– Ну, тогда будем считать, что ты доверяешь мне и позволяешь сделать выбор за тебя, да? Попробую удивить. Так, сейчас десять, обед принесу в половине второго. Кричать, надеюсь, не станешь? Это было бы очень глупо, Инга, не надо меня разочаровывать. Поверь, это совсем не в твоих интересах. Я ведь для тебя стараюсь. Ну, располагайся, моя радость.

Он закрыл за собой дверь. Инга услышала, как стукнула решетка веранды, как палач замешкался на мгновение, чтобы защелкнуть навесной замок, и в отчаянии залилась слезами.

Из освещения в каморке была все та же светодиодная лампа, но Инга к ней не притрагивалась. Ровное мертвенно-белое свечение било по глазам непрошеными воспоминаниями о первой ночи в этом чертовом месте, когда Захар стянул кольцо с ее пальца, точно с новоприобретенной собственности. Инга часто неосознанным движением потирала безымянный палец. Отсутствие кольца она чувствовала остро, из нее как будто выдрали кусок плоти. Надо было дать отпор, сделать что-нибудь, что угодно, только не отдавать кольцо. Как она могла забыть о нем, не снять, не спрятать? Слишком измучена была и подавлена… Если бы она вовремя опомнилась, сейчас кольцо было бы с ней. Но палач забрал его, как чуть раньше, днем, его прислужливый стервятник изъял обручальное кольцо у Филиппа вместе с часами и серебряной цепочкой…

Инга жила в темноте и о лампе не вспоминала, даже не смотрела в ее сторону, пока не являлся душегуб и с удивлением не зажигал ненавистный мертвый свет, который она поначалу в слезах гасила, едва оставалась одна. Но потом этого стало мало. Инга с перекошенным лицом хватала ни в чем не повинную лампу и в сердцах закидывала в ящик комода. Каждый вечер палач доставал светильник и водружал на прежнее место, ни о чем не спрашивая, ни на что не намекая, только посмеивался над Ингой, говорил, мол, она, должно быть, летучая мышка, раз так избегает света. Глубоко внутри она понимала, до чего же глупо срывать злость на неодушевленный предмет обихода, но все равно срывалась, ослепленная болью и слезами, с горячностью человека, обезумевшего из-за несчастливых предсказаний хрустального шара судьбы.

Назавтра после заселения – первую неделю Инга еще вела счет дням – Захар принес деревянную вазочку с бурыми страусовыми перьями и загадал девушке загадку. Что это такое, как она думает? Инга воззрилась на него, как на сумасшедшего, мрачная, несчастная, измученная кошмарными снами. Тогда Захар, ничуть не расстроенный ее нежеланием играть, с лукавой улыбкой пояснил, что это вовсе не птичьи перья, как ей наверняка показалось, а сухоцвет страусника: не особенно вкусного, зато очень красивого папоротника. Его перья собирают по осени, в сухих букетах они держатся несколько лет. Захар игриво вздернул бровь: разве не занятно? Повернулся к комоду и поправил вазочку, чтобы размашистые вайи не утыкались в стену.

– Это добавит уюта.

Инга смерила вазочку недобрым взглядом, представляя, с какой силой швырнет ее в стену, как издерет «страусовые перья» в жалкие лохмотья и втопчет в пол. И отвернулась. Она этого не сделает. Он с такой ревностью с ними возится, наверняка сам собирал. Если она хоть пальцем их тронет, последствий не избежать.

Ни одна из вещей в каморке не принадлежала Инге. Все, что у нее было, отнято шакалами. Все, что осталось: шорты да майка, джинсовая куртка и мокасины. Чьей одеждой и обувью был забит комод, Инга знать не хотела и не притрагивалась к вещам, хоть Захар и уверял, что это «подарок» от девушек в лагере. Но несмотря на заверения Захара, будто одежду ей отдали по доброте душевной, раскрыть правду не составило труда. Никто из девушек не радовался появлению новенькой. Грубить узнице напрямую не осмеливались, очевидно, из опасений гнева «свыше», но даже заговаривать с ней считали ниже своего достоинства. На красивых породистых лицах с ровным загаром читалось презрение и откровенная враждебность. Инга не знала, прирученные ли это пленницы или жрицы любви с материка, но каким бы способом они сюда ни попали, веселое щебетание выдавало полное довольство жизнью. На сильных строптивых молодцев они смотрели с подобострастием и всячески старались им угодить.

О неприязни к Инге со стороны женской половины лагеря Захар, похоже, знал или догадывался и благоразумно воздерживался от приказов сводить ее в душ или выгулять. По той же причине сам приносил подносы с едой или отряжал питомца.

Захар любил рассказывать – хотя Инга ни о чем не спрашивала, – как устроен местный быт. Он расписывал это место как скромное поселение со своим житейским распорядком, где свои заботы изо дня в день, а душу согревают простые радости.