Тонист попросил аудиенции у Набата, после чего объявил голодовку и голодал, пока не получил желаемое. Подумать только — предстать перед этой великой личностью, удостоиться лицезрения божественной сущности на Земле! Тонист думал, что ничего более захватывающего и быть не может. Но Набат отругал его и прогнал с позором. Тонист хотел оправдаться, но ему отказали в повторной аудиенции — жди, мол, еще год. Больше всего на свете ему хотелось показать Набату, что он может быть ему полезен.
Годдард подал заявления о приеме в десяток земных университетов. Он не особо задумывался о выборе пути, ему просто хотелось уйти хоть куда-нибудь. Оказаться в другом месте. Стать кем-то другим. Сбежать от тоскливой жизни колониста. Но университеты один за другим отказали ему в приеме. «Повысьте вашу успеваемость, — говорили они, — и попытайте счастья в следующем году». Больше всего на свете ему хотелось показать себя.
Маленький самолет, с которого тонист собирается спрыгнуть этой пасмурной ночью, принадлежит его старому другу. Когда-то они вместе «ставили кляксы». Друг не стал спрашивать, чего ради тонист вздумал прыгать ночью и почему у него на шлеме камера, передающая стрим напрямую в Сеть. Или зачем он взял с собой то, чего никогда не брал раньше — парашют.
Корабль, на который садится молодой человек — будущий серп Роберт Годдард — в его снах всегда заполнен старыми друзьями. На самом же деле они никогда не бывали на этом корабле. Сказать правду, он не знал никого из пассажиров. И все же в снах он берет с собой тех, кого не получилось взять в реальности, — своих родителей.
Тонист прыгает, и тотчас его охватывает давнее, знакомое чувство восторга. Кто хоть раз испытал опьяняющий прилив адреналина, остается адреналиновым наркоманом навсегда. Эта химическая память тела настолько сильна, что тонисту не хочется дергать шнур. Но он берет себя в руки и раскрывает парашют. Ткань морщится, словно смятая простыня, а потом расправляется, замедляя его снижение.
Когда Годдард медленно пробуждается ото сна, его охватывает давнее, знакомое чувство — тоска пополам со страхом. Ощущение это настолько сильно, что он не сразу вспоминает, кто или что он такое. Руки и ноги движутся будто сами по себе — такова реакция на ужас, пережитый во сне. Спазмы тела, пытающегося вспомнить, кому оно принадлежит. Простыня под ним вся измята и перекручена, словно нераскрывшийся парашют.
Тонист выныривает из слоя облаков, и сквозь туман проступает множество огней. Под ним расстилается Фулькрум-сити во всем своем великолепии. Хотя тонист репетировал этот момент десятки раз на симуляторе, в реальности все оказывается по-другому: управлять парашютом труднее, а ветер непредсказуем. Как бы не промахнуться мимо сада на крыше и не расплющиться о стену. Клякса не входит в его планы. Но он тянет за стропы, и парашют понемногу разворачивается в сторону небоскреба, на крыше которого сверкает хрустальное шале.
Годдард выныривает из сонного тумана и отправляется в ванную, где ополаскивает лицо водой. Он быстро приходит в себя. Его мысли, как и его мир, гораздо легче контролировать, чем непредсказуемые ветры сна. Может, выйти в сад на крыше, полюбоваться огнями Фулькрум-сити?.. Но прежде чем ступить наружу, он улавливает какой-то звук. В его комнате, кто-то есть!
Тонист, оказавшись в покоях Верховного Клинка, затягивает низкое и звучное соль-диез. Так он призывает к себе дух Тона. Тон пронзит Верховного Клинка, словно радиация. Он вселит страх в его сердце, и Верховный Клинок падет на колени.
Колени Годдарда подгибаются. Ему известно, что это за звук. Он включает свет, и… Перед ним, в углу, стоит тонист — тощий, с дикими глазами, с разинутым ртом. Что за черт, как он сюда попал?! Годдард кидается к кровати — достать нож, который всегда держит при себе, но не находит. Его клинок зажат в руке тониста. Но если этот человек пришел, чтобы убить его, то почему медлит?
— Ты думаешь, что неуязвим, Верховный Клинок Годдард, но это не так. Тон видит тебя, Гром знает тебя, а Набат будет тебя судить и бросит тебя в бездну вечной дисгармонии.
— Что тебе надо? — ощетинивается Годдард.
— Чего мне надо? Мне надо показать тебе, что никто не спрячется от Святой Троицы. Эта камера передаст в мир, как ты беззащитен, и если Набат придет за тобой, он тебя не пощадит, ибо он единственный истинный…
Но речь тониста внезапно прерывается от резкой боли в спине. Он видит кончик ножа, выглядывающий из его груди. Он знал, что идет на риск. Знал, что может и не вернуться в сад на крыше, откуда мог бы броситься вниз и спастись, поставив кляксу. Но если ему суждено воссоединиться с Тоном прямо сейчас, он готов.
Серп Рэнд выдергивает нож, и тонист падает мертвым. Рэнд всегда учитывает этот риск — что враг Годдарда может проникнуть в его резиденцию. Вот только она не думала, что это окажется тонист. Ну что ж, она счастлива помочь ему «воссоединиться с Тоном». Что бы это ни значило.
Теперь, когда угроза устранена, потрясение Годдарда переходит в гнев.
— Как тонист проник сюда?
— Спустился на парашюте, — отвечает Рэнд. — Приземлился в саду, а затем вырезал дырку в стекле.
— А гвардейцы Клинка куда смотрели? Разве это не их работа — защищать меня от подобных мерзавцев?!
Годдард меряет комнату шагами, взбивая собственную ярость в едкое безе.
Теперь, когда угроза устранена, серп Рэнд понимает, что ей предоставляется шанс. Надо преобразовать намерение в действие. Как тонист попал сюда? Да очень просто — она позволила ему войти. Пока охранники где-то болтались, Рэнд, сидя в своих апартаментах, заметила прибытие непрошенного гостя. Она видела, как тот неуклюже приземлился в саду, — настолько неуклюже, что камера, с помощью которой он намеревался транслировать репортаж о своем подвиге, свалилась с шлема в траву.
Никто не увидит его подвига. Никто о нем не узнает.
И это дало Айн возможность понаблюдать за происходящим. Посмотреть, как пойдет дело, дать Годдарду пережить несколько мгновений потрясения и страха, а затем самой выполоть лазутчика. Потому что, как считал Константин, она и в самом деле умела переплавлять поступки Годдарда во что-то более разумное, правда лишь тогда, когда начальственная ярость взбивалась в устойчивые и в то же время податливые пики.
— Он был один? — спрашивает Годдард. — Или есть другие?
— Других нет, — заверяет Айн. Охранники (правда, опоздав на пару минут) мчатся со всех ног обыскивать замок, словно желая загладить свою промашку. Нападение на серпа для них внове — раньше подобное было чем-то немыслимым. Годдард возлагает вину за это на старую гвардию: расхныкались, размякли, разрушили согласие между серпами и тем самым выставили слабость Ордена напоказ. И что прикажете с этим делать? Если какой-то жалкий тонист смог проникнуть к Верховному Клинку, что о других-то говорить? Годдард понимает: надо действовать быстро и безжалостно. Пусть мир содрогнется.
Есть ли другие? Конечно есть! Не здесь и не сегодня, но Рэнд знает: поступки Годдарда снискали ему не только союзников, но и противников. Раньше нападение на серпа было делом немыслимым. Но благодаря Годдарду все изменилось. Возможно, сумасшедший тонист заявился сюда лишь затем, чтобы произвести впечатление на публику, — но за ним придут другие, с более серьезными намерениями. Как ни претит ей отдавать Константину должное, приходится признать: он прав. Годдарда надо приструнить. Сама Рэнд тоже отнюдь не образец рассудительности, но ей необходимо направить энергию начальства в более спокойное, конструктивное русло.
— Выполоть охранников! — приказывает Годдард. — Бесполезные ублюдки! И замени их на тех, кто способен выполнять свою работу!
— Роберт, ты вне себя. Давай не будем принимать поспешных решений.
Он возмущенно набрасывается на нее:
— Поспешных? Да мне сегодня мог бы прийти конец! Нужно принять меры предосторожности. И я воздам всем по заслугам!
— Хорошо-хорошо, но давай поговорим об этом утром, когда мы сможем выстроить продуманный план.
— Мы?
Годдард опускает взгляд и видит, что она сжала его ладонь в своей. Более того — он видит, что, сам того не подозревая, сжал ее пальцы в ответ. Невольно. Как будто его рука — вовсе не его рука…
Годдард понимает, что настало время принять решение. Важное решение. И у него нет сомнений, каким оно должно быть. Он вырывает руку.
— Нет никакого «мы», Айн!
