Этими словами Грозовое Облако всегда объясняло свое молчание.

— Дело не только в этом, Грейсон. Человечество нужно выпихнуть из гнезда, чтобы оно могло повзрослеть и выйти из сложившейся ситуации с честью.

— Некоторые птенцы, которых выпихивают из гнезда, попросту погибают, — возразил Грейсон.

— Да, но я подготовило для человечества мягкую подстилку. Первое время будет больно, но это для его же блага.

— Кому больно — человечеству или тебе?

— Обоим, — ответило Облако. — Но как бы мне ни было больно, я обязано делать то, что правильно.

И хотя Грейсон доверял Грозовому Облаку, он невольно возвращался мыслями к расчетной вероятности: 8,6 % за то, что тонисты могут нанести миру непоправимый вред. Может, Грозоблако и относилось к этим цифрам спокойно, но Грейсона они тревожили.

После целого дня аудиенций (по большей части с праведными тонистами, жаждущими простых ответов на нехитрые вопросы повседневной жизни), Грейсона увез от моста скоростной катер, с которого сняли все роскошное убранство ради придания ему аскетичного вида. По сторонам катер сопровождали две моторные лодки с тонистами-крепышами, обвешанными оружием смертных времен. Эти люди должны были защитить Набата, если бы кому-нибудь вздумалось его похитить или покуситься на его жизнь.

Грейсон считал эти предосторожности нелепыми. Грозоблако разоблачило бы любого, кто попытался бы строить против Грейсона козни, — если только в планы Облака не входило позволить им совершить задуманное. Однако после того, первого, похищения у Мендосы развилась паранойя, и Грейсон решил, что будет спокойнее ему не перечить.

Катер обогнул величественную южную оконечность Ленапе-Сити и проследовал дальше по реке Махикантук (которую, однако, многие продолжали называть Гудзоном) к резиденции Набата. Грейсон сидел в маленькой каюте под палубой. Вместе с ним там находилась взволнованная девушка-тонистка, в чьи обязанности входило прислуживать Набату во время поездки. Каждый день сопровождающие менялись. Быть спутником Набата по дороге в его резиденцию считалось великой честью, наградой для самых истовых, самых преданных тонистов. Обычно Грейсон пытался сломать лед, заводя разговор, но беседа всегда выходила натянутой и неловкой.

Грейсон подозревал, что Мендоса предпринимает безнадежные попытки организовать ему интим на вечер, потому что все спутницы Грейсона были прехорошенькие и подходили ему по возрасту. Намерение Мендосы, однако, было обречено на провал, ибо Грейсон никогда ни с кем не заигрывал, даже если спутница ему явно нравилась. Да и не мог он так поступать, потому что не терпел двойной морали. Плохой из Грейсона был бы духовный лидер, если бы он воспользовался своим положением!

Теперь его благоволения искало такое огромное количество народу, что Грейсон чувствовал себя неловко; и хотя он чурался тех, кого ему подсовывал Мендоса, иногда он все же не имел ничего против компании — когда считал, что это нельзя расценить как злоупотребление властью. И все же больше всего его тянуло к негодницам — негодницам по призванию. Интерес к подобным женщинам брал начало в том коротком периоде, который он провел с настоящей негодницей Пурити Виверос. Он полюбил ее. Их отношения плохо кончились. Серп Константин выполол Пурити прямо на глазах Грейсона. Грейсон решил, что, ища компании подобных женщин, он отдает дань памяти своей утраченной подруге. Но никто из тех, кого он встречал, не шел с ней ни в какое сравнение.

— Все выдающиеся религиозные деятели в истории либо отличались чрезмерным сладострастием, либо соблюдали полный целибат, — сказала ему Астрид, убежденная тонистка без фанатичных наклонностей, в чьи обязанности входило составлять ежедневное расписание для Набата. — Если тебе удастся найти золотую середину, это будет как раз то что надо для святого человека.

Среди всех окружающих Грейсона Астрид, похоже, была единственным человеком, которого он мог бы назвать своим другом. Или, по крайней мере, с которым мог говорить откровенно. Немного за тридцать, она была не настолько старше его, чтобы годиться ему в матери; скорее Астрид была для него как старшая сестра, и она никогда не стеснялась выкладывать, что думает по тому или иному поводу.

— Я верую в Тон, — как-то сказала она, — но не покупаюсь на пресловутое «чему быть, того не миновать». Любой беды можно избежать, если как следует постараться.

Впервые он встретил Астрид, когда она в один ненастный промозглый день явилась на аудиенцию. Под аркой холод ощущался еще более пронизывающим, чем где-либо в другом месте. Астрид была так несчастна, так растеряна, что забыла, о чем хотела просить, и весь свой час потратила на жалобы на погоду, так что Грозовое Облако не знало, чем ей помочь. А потом она указала на вышитое оплечье, которое Набат носил поверх туники:

— Вы когда-нибудь прогоняли эту звуковую диаграмму через секвенсор? Нет? Интересно же, что получилось бы на выходе!

Как выяснилось, на оплечье красовалась фраза из мелодии смертного времени, называемой Bridge over Troubled Water — «Мост над бурными водами», что как нельзя лучше подходило к ситуации, если вспомнить, где Набат принимал посетителей. Он тут же пригласил Астрид в свой внутренний круг — пусть там будет хотя бы один трезвомыслящий человек, способный привнести толику здравого смысла в тот бедлам, с которым ему приходится иметь дело каждый день.

Не раз и не два Грейсон пожалел о тех временах, когда сидел, невидимый и никому не известный, в своей темной монастырской келье в Уичито — нуль без палочки, потерявший даже собственное имя. Но обратного пути не существовало.

Грозовое Облако могло считывать все физические показатели Грейсона. Оно знало, когда его сердце бьется учащенно; знало, когда он испытывает стресс, страх или радость; а когда он спал, Облако знало, что он видит сон. Правда, оно не могло проникнуть в его сновидения. Хотя все воспоминания Грейсона минута за минутой сохранялись в заднем мозге Облака, сны в их число не входили.

Еще в самом начале эры бессмертия было обнаружено, что когда кому-либо — например, кляксоману или человеку с тем или иным повреждением мозга — восстанавливают сознание, сны доставляют проблемы. Потому что людям, вернувшим себе память, было трудно отделить реальные события от того, что им когда-то приснилось. Поэтому в нынешние времена пациенту центра оживления возвращали все его воспоминания, кроме воспоминаний о снах. Никто не протестовал, ибо разве можно тосковать по тому, чего ты больше не помнишь?

Таким образом, Грозовое Облако не имело понятия о приключениях и драмах, которые Грейсон переживал во сне, — ну разве что он сам ему о них рассказывал, когда просыпался. Однако Грейсон был не из тех, кто склонен делиться своими снами, а расспрашивать о них Грозовое Облако считало неделикатным.

Впрочем, оно любило наблюдать за Грейсоном, когда тот спал, и воображать, какие же странные события он переживает в том глубоко потаенном месте, где отсутствуют логика и связность, где люди стремятся увидеть в своих внутренних облаках некие великолепные формы. Хотя Грозоблако было очень занято, выполняя миллионы задач по всему миру, оно всегда выделяло часть своего сознания для того, чтобы наблюдать за спящим Грейсоном. Ощущать вибрацию, когда он ворочался во сне, слышать его тихое дыхание и чувствовать, как после каждого выдоха в спальне чуть-чуть повышается влажность… От всего этого на Облако нисходил мир. Это несло ему утешение.

К радости Облака, Грейсон никогда не просил выключить камеры в его покоях. У молодого человека были все права требовать уважения к своему личному пространству, и если бы он попросил, Грозоблако обязано было бы подчиниться. Разумеется, Грейсон знал, что за ним следят. Ни от кого не было секретом, что Грозоблако всегда, в любой момент времени, осознает все, до чего дотягиваются его сенсоры, включая и камеры наблюдения. Однако Облако отнюдь не выпячивало тот факт, что жилище Грейсона было буквально нашпиговано различными сенсорами. Потому что если бы Облако сообщило Грейсону об этом, он наверняка попросил бы его прекратить слежку.