Лэндон помнил эти сентябрьские субботы — двенадцать лет назад. И у него, и у Бланш семейные дела были ни к черту — на обоих подали в суд на развод. Зачем он тогда ездил к этой женщине — утешать или в надежде на утешение? Сейчас и не вспомнишь, но говорила в основном Бланш. Тогда она состояла в браке с Хьюзом Ритчи, ее вторым мужем. Но вечера проводила: в объятьях Харви Хаббарда, «моего красивого еврейского самца» — так она называла его в тот доножевой период. Хьюз Ритчи в свое время учился в привилегированной мужской школе «Аппер Кэнэда», окончил в Торонто колледж «Тринити». Он возглавлял контору по семейному страхованию. Лэндон в меру любил его, хотя вскоре эта его игра в английского охотника Лэндону изрядно поднадоела. Насколько Лэндону было известно, Хьюз провел в Англии всего несколько недель в годы второй мировой войны. Но он влюбился в эту страну и, вернувшись в Канаду, стал всех подряд называть «старина» и «славный малый». Посмотришь на него — ни дать ни взять сквайр, охотящийся на лис в веселой старушке Англии. Входя в комнату, он обязательно потирал руки и шел к камину, даже пустому и холодному. Он поворачивался спиной к этой черной дыре в стене и спрашивал: «Послушай, старина, может быть, немного виски с содовой?» Маленький весельчак с клубничными щеками и ослепительными кавалерийскими усами, которые он регулярно красил, Хьюз много времени проводил в своем клубе, почитывая «Панч» и «Кантри лайф». Бланш жаловалась, что он забывает исполнять супружеские обязанности.
В те предвечерние часы Хьюза никогда не бывало дома. Он «болел» на крикетном матче в «Аппер Кэнэда» или гарцевал на скакуне у приятеля на ферме, к северу от города. Веры тоже не было — она либо торчала на работе в рекламном агентстве, либо ходила к своему адвокату. Лэндон и Бланш сидели рядышком на камчатном диване в длинной розовой гостиной. За окнами в свинцовой оправе огромные дубы и клены роняли на землю свой наряд. Забудешь о семейных неурядицах — уже хорошо. На массивном буфете в мельхиоровом графинчике стояла холодная водка с лимонным соком «Роузиз». Полусонный и пригревшийся, как священник в своей исповедальне, Лэндон наблюдал игру теней от листьев на стене, когда в комнату с движением солнца по небесам проникал неуловимый свет. В эти располагающие к безделью часы хриплый, загустевший на джине голос Бланш жужжал и жужжал. Иногда Лэндона охватывало смутное вожделение: восхитительный, нагоняющий дрему день, пустынный дом, запретный плод — похотливые мысли сами лезли в голову. Подобные болезненные позывы, эти приступы меланхолии в пустом доме, были знакомы ему с детства. И не раз, сидя в этом большом доме в стиле Тюдоров на Расселл-Хилл-роуд, он думал: а что, если ее?.. Пожалуй, она только того и ждала. Еще бы — сыграть с Верой такую изощренную шутку! Но в середине какой-нибудь мрачной главы из ее жизнеописания Бланш закидывала одну тощую ногу на другую, и Лэндон ловил себя на том, что изучает ее коленную чашечку: белая шишковатая кость, которая, ей-богу, была похожа на выбеленный временем череп неведомого зверька из пустыни. Увы, приходилось считаться с истиной: Бланш была малопривлекательной женщиной. Что в ней нашел Хьюз? Что привлекло в ней Харви? Наверное, деньги. Капитал для новых вложений или подстраховка, если придут тяжелые времена; мешок старьевщика был надежно погребен под холмом из конвертируемых облигаций и акций с высокой котировкой. Как бы то ни было, но Харви был очень богат. Да и у женщин этот прелюбодей пользовался колоссальным успехом.
Иногда с кем-то из друзей появлялся Хауэрд, сын Бланш. Этот несчастный был произведен на свет в первом браке Бланш с морским офицером, в годы войны. Во времена визитов Лэндона ему было всего шестнадцать лет — эдакий испорченный женоподобный юнец с экстравагантными манерами. Они с приятелем вели себя словно школьницы, застенчиво хихикали, угощаясь из мельхиорового графина, а потом исчезали в комнатах с радостным повизгиванием. Лэндону всегда казалось, будто они старались перещеголять друг друга в каком-то дьявольском гавоте. Бланш считала Хауэрда вундеркиндом с артистическими наклонностями. Лэндону он виделся парикмахером, и, как показала жизнь, Лэндон был не так далек от истины, по крайней мере многие друзья Хауэрда процветали именно на этом поприще. Большую часть времени он проводил с ними, в их салонах и жилищах. Как и его мать, Хауэрд был алкоголиком, он тоже был подвержен приступам истерической ярости, после которых, обмякший и рыдающий, приходил в себя в какой-нибудь частной лечебнице. Да, скорбная повесть Бланш! Он должен был послать ей счет за то, что все это выслушивал. Бог свидетель, психиатрам она выложила немало! Может, Вера и Джинни вправду считают, что Бланш вылечилась, но Лэндон не был в этом уверен. Последний раз он видел ее в январе. Падал снег. Лэндон медленно шел по Блор-стрит с очередным визитом в контору по найму. Неизвестно почему (чтобы оттянуть разговор с этим гнусным типом Тедом Бутчером?) он остановился возле витрины модного женского магазина. К немалому удивлению, в пяти шагах от себя, по ту сторону витрины он увидел Бланш. Она примеряла нелепейший парик фиолетового цвета. Она стояла, наклонясь перед большим овальным зеркалом, и пыталась взъерошить этот парик пальцами. Рядом был Хауэрд. Надо полагать, в роли консультанта. Он извивался и порхал вокруг матери, будто исполнял шуточный народный танец, запрокидывал голову на бок и стоял с озадаченным видом, постукивая пальцем по скуле. Он настолько вошел в образ, что продавщица прыскала в кулак. Бланш и Хауэрд были в ударе. Истерия — но до чего же смехотворная! Лэндон поднял воротник своего элегантного пальто «барберри» и поспешно отошел, не желая быть замеченным. И теперь Вера намерена поселить Джинни под одной крышей с этой парочкой!
Он раздумал подливать себе в стакан, просто стоял и смотрел в окно. Когда они наконец приехали, он отступил от окна, прижался к стене и, затаившись как снайпер, чуть отодвинул двумя пальцами кружевную занавеску. Дверца такси открылась, и из машины в макси-юбке кофейного цвета появилась Джинни. На голове у нее был зеленый шотландский беретик, от круглых очков с тонюсенькими дужками отражался слабый солнечный свет. Накануне весь день шел снег, и машины проносились мимо нее по слякотной подтаявшей улице со змеиным шипеньем. Она глянула наверх и, не заметив его, побежала к подъезду. За ней из такси вылез бледный молодой человек с жидкими усиками, в джинсах «Левис» и длинной хлопчатобумажной куртке с накладными карманами. Темные до плеч волосы подвязаны сзади в конский хвост, вокруг головы — выгоревшая оранжевая лента. Последним появился еще один парень, высокий и мосластый, с бородой как у мормона. Вдвоем они вытащили из багажника чемоданы Джинни. Можно было подумать, что высокий собрался участвовать в конном родео: ослепительно полосатые штаны и подбитая овчиной ковбойская куртка. Да, конечно, погода была по-мартовски сырая и влажная, но все же… Разве оперенье этих двух пташек — не чистая клоунада? Этому верзиле еще повязку на глаз и широкополую шляпу «стетсон» — чем не «Одинокий объездчик»[4]? А парень поменьше, с выгоревшей оранжевой лентой в волосах, — чем не его верный помощник, индеец Тонто наших дней? Трудно обобщать, но, бродя днем в одиночестве по городу, Лэндон приметил: молодежь тяготеет к одежде бедных и недовольных. Он жил недалеко от университета и часто видел идущих на занятия студентов: линялые брюки из саржи с нашитыми на коленях и заду заплатами, на боках болтаются армейские котелки, за спинами — рюкзаки; на парнях — полотняные кондукторские кепки, такую носил и его отец, на девчонках — грубошерстные мексиканские пончо. Обуты в сандалии, длинные волосы подхвачены лентами, как у молодых крестьянок в весеннюю пору. Еще одно чудачество — некоторые даже курят самокрутки, словно фермеры во времена депрессии.
Он стоял и прислушивался, как тросы тянут через блоки железную клетку — развалюху лифт. Из-за двери доносилось полязгиванье и постаныванье его стальных мускулов. Он подождал: вот лифт дернулся, остановился, на площадке послышались шаги. Лэндон открыл дверь, и Джинни ракетой влетела в его объятья. Он прижался губами к ее волосам. Она подалась назад и, упершись пятками в пол, оглядела его восторженными, полными чертенят глазами — две горящие зеленые лампы. Уж не подогрела ли она себя каким-нибудь химическим топливом? Ох, ушли простые времена, когда принюхался к дыханию человека — и все ясно! Джинни стояла на расстоянии вытянутой руки и оценивающе, как старая тетушка, глядела на него.
