— Дядя Фредди, дорогой! Хорошо развлекаетесь?

— Прекрасно, Хауэрд, — ответил Лэндон.

— Вы курите, дядя Фредди? — спросил Хауэрд. — Хотите травки? Очень хорошая.

— Спасибо, Хауэрд, нет. Я за рулем. Кстати, ты Джинни не видел?

— Последнее время что-то нет. Уж час, как не видел. Она была с этим очаровашкой.

— Да. Ну ладно, Хауэрд, я буду двигаться. А ты веселись… Собственно, тебя этому учить не надо…

Хауэрд в восторге загукал.

— Как нам не хватает вашего острословия, дядя Фредди. Теперь-то вы к нам будете заглядывать почаще, правда же? Мама только о вас и говорит.

— Да. Посмотрим, Хауэрд, как пойдут дела.

— Ну, идем, Дуэйн, — сказал Хауэрд, беря молодого человека под руку.

— Ко мне тоже заглядывайте, дядя, — пригласил молодой человек, удаляясь прочь.

Лэндон опорожнил стакан и смотрел, куда бы его поставить, как вдруг знакомый голос с нарочитым оксфордским акцентом произнес:

— Повторить, сэр?

Он обернулся, и в ту же секунду дочь клюнула его в щеку.

— Ну, как мой папуля?

— Твой папуля в порядке. Где ты была? Я уж тебя обыскался.

Джинни причесала густые светлые волосы и подвязала их резинкой в конский хвост. В своем бабушкином платье в горошек она была похожа на меннонитку[67].

— Мы с Ральфом ходили за льдом.

— Ах, да. Ученый, не чуждый политики.

Джинни скорчила рожицу и, понизив голос, заговорила с притворной серьезностью.

— О, да. Ученый, не чуждый политики. — Она засмеялась. — Ты его называешь «ученый, не чуждый политики», а мама — «твой новый друг». А твой новый друг сегодня будет? — Она сымитировала Верин слегка надменный голос почти идеально, и Лэндон чуть улыбнулся, хотя знал: поощрять подобные насмешки над ее матерью он не должен. Джинни посмотрела на отца и наморщила нос. — Между прочим, выглядишь ты не люкс. Чувствуешь себя нормально? Надеюсь, твои амурные дела тебя не утомили? — Какой бойкой и какой американистой она стала за эти несколько лет!

— Да все нормально, — успокоил ее Лэндон. — Просто я сегодня подустал, дел было много. Зато устроился на работу.

— Ой, потрясно! Что будешь делать?

Она зыркала глазами по комнате, на ее очках приплясывали блики света.

— Боюсь, все то же. Торговать. Наверное, мне теперь играть в «купи-продай» до конца дней своих. Слишком поздно что-то менять. — Он улыбнулся. Плакаться — с этим надо поосторожнее. Он посмотрел Джинни в глаза — высоко ли она его ставит? Кое в чем Джинни сильно пошла в мать. При всей своей колоссальной неприспособленности (несчастные гены Лэндона!) она восхищалась процветающими людьми — новоиспеченными прагматиками, делавшими дела. Не раз он улавливал в ней подспудную жалость по поводу его скромного житья-бытья. Однажды он слышал, как она рассказывала о нем подружке. «Мой папа — по коммерческой части. Он заместитель начальника отдела сбыта и все свои торговые дела проворачивает по телефону. У него важные заказы по всей стране, и он целыми днями названивает разным людям. Ему даже не надо выходить из кабинета». Понятно, подростки любят прихвастнуть отцами друг перед другом. Сейчас, однако же, на ее лице он не увидел ничего, кроме радости. После паузы Лэндон добавил: — Буду заниматься недвижимостью. Не бог весть что, но это работа, а потом, может, подвернется что-нибудь получше…

Но Джинни уже махала рукой.

— А вон и Ральф, папуля. Ральф, я здесь! — крикнула она. — Папуля, я так за тебя рада, честное слово. — Она подалась вперед и снова клюнула его в щеку.

Подошел Чемберлен — в своем псевдоковбойском одеянии, с обвислыми усами.

— Вечер добрый, — сказал Лэндон.

— Добрый, — ответил Чемберлен и засунул руки в задние карманы джинсов; сверкнули локти — это он стал оглядываться по сторонам.

— А где ваш друг? — спросил Лэндон. — Он не приехал?

— Какой именно?

Оглядывая комнату, парень чуть приседал, будто в ногах у него была пружина; эдакий шпаненок, попавший на костюмированный бал.

— Техасец. Или оклахомец… высокий такой? — спросил Лэндон.

— А-а, Логан… Нет, он не смог приехать. Кажется, девчонку свою проведать собрался. Грипп у нее, что ли. — Он повернулся к Джинни. — Я скоро смываюсь, Джин. Что-то я совсем подыхаю.

Хамоватый свиненыш. Похоже, занес в черные списки всех, кому больше двадцати пяти. Скоро Лэндон был выброшен за борт их разговора, он стал прислушиваться к бурлящей вокруг него вечеринке. Какой немыслимый тарарам обрушился на его уши! Но если набраться храбрости и посмотреть по сторонам, обнаруживалось очень много любопытного. В дальней комнате, оккупировав ее середину, полная женщина исполняла танец живота. Интересно, почему обязательно толстухи? Но публика встречала ее восторженно, подбадривала, хлопая в ладоши. В углу на диване, свернувшись калачиком, лежала парочка. Длинные волосы девушки скрывали их лица, но Лэндону показалось, что парень жует ее ухо. Разговор Джинни с Чемберленом почему-то перекинулся на дедушек. Эти мудрые старцы! Лэндон почувствовал укол ревности. Дедушки! Они у молодежи всегда персона грата. Они закаменели в легенду, время и тоска по былому инкрустировали их мудростью. И, разумеется, они не подлежат критике. Впрочем, это понятно. Чего их теперь критиковать? Они не страшны, и молодые могут позволить себе такую щедрость. Зато отцам от них достается сполна, не без горечи рассуждал Лэндон. Но ведь когда-то и сам он так относился к своему деду. К отцу матери, старому Ульфу Линдстрему, который почти все солнечные дни своей жизни провел в кресле-качалке, среди лоз винограда и листьев карказона[68], вившихся вокруг веранды старого белого дома в пригороде Бей-Сити. В плохую погоду он втаскивал кресло внутрь и сидел возле окна, смотрел мимо деревьев и шоссе на луга и мыс залива Джорджиан-Бей. И на свой коттеджи — «Голубая луна» и «Отдых туриста». Сюда никто не приезжал, разве что беспокойные молодожены: из расположенных к северу городов: дубоватые молодые люди и их нервные невесты, которым не терпелось добраться до Торонто или Ниагарского водопада. Старый Ульф! Целыми днями качался в кресле, взирал на поля голубыми, как летнее озеро, глазами, сидел и отмерял бег времени и бог знает чего еще. Он почти ничего не говорил и выглядел задумчивым, потому-то я и считал его старым мудрецом. Лэндон улыбнулся — жизнь не впервые надувала его.

Он вспомнил, как они ездили в город в двухдверном «форде» 37-го года со скошенным передом, правая рука старика, вся в пигментных пятнах — результат болезни печени, — лежит на кривой рукоятке переключения передач. Потертые плюшевые сиденья пахнут заплесневелым хлебом. Дедушка Лэндона, его первый герой! Копна ярких светлых волос нависает на лоб, отчего дедушка выглядит моложе своих лет. Он всю жизнь промечтал, а его коттеджи тем временем ветшали от запустения и в конце концов пошли на откуп полевым мышам и енотам. Иногда старик отпускал какую-нибудь корявую шутку или насвистывал «Сердце в груди», как Элмо Тэннер[69]. Или издавал птичьи звуки. На веранду в поисках своих слеталась половина окрестных птах, но находила лишь старика, дувшего в ладони. А туристы тем временем проносились мимо в послевоенных «фордах» и «плимутах», предпочитая новые мотели дальше по шоссе. Люди хотели иметь воду из-под крана и радио, которое само включается в определенное время. Понятно — какому коммивояжеру охота после тяжелого дня качать воду насосом? И ведь не скажешь, что старика не предупреждали. Отец Лэндона говорил ему об этом не раз. Убеждал, доказывал, а потом махнул рукой и уехал из дома. Лэндон помнил, как мальчишкой он лежал в постели и слушал: мать с отцом говорят о дедушкином «Отдыхе туриста». У отца — цепкий ум, бьющая через край энергия. Откуда это взялось? Он вышагивал по гостиной на налитых усталостью ногах — ему приходилось целый день лазить по товарным вагонам; голос у него был грубый, зычный, учительский — отец всегда хотел быть учителем. «Почему он не хочет оторвать задницу от кресла — объясните, люди добрые! У меня это в голове не укладывается. Такая возможность бывает раз в жизни, он же ее проворонит! Ведь он сидит на живых деньгах! Надо только руки приложить! Это шоссе — после войны вдоль него вырастут магазины… бензоколонки… новое жилье. Он сидит на золотой жиле! Надо же действовать, ловить момент!» Отцовский взгляд на жизнь!