До клуба Клюха дошел быстро. Даже обогнал несколько пар, что, приталкивая друг друга, шутейно норовя завести в сугроб, шли в кино. И первое, на что он наткнулся взором, была расхоже-пижонистая надпись суриком, которую коряво ставил Перфишка: «Кина не будет, кинщик заболел!» А ниже – уже ровно – была другая приписка: «Лекция «Как возникла жизнь на Земле». Вечер вопросов и ответов. Танцы».

В конце коридора, куда ступил Клюха, кто-то тыкал темноту цигарочным огоньком. Туда-то и направился Колька. Тем более, ноздри его щекотнул пряный папиросный дымок.

Он подошел ближе и – хотя и сумеречь позволяла и ошибиться, – кажется, признал, что это курит Перфишка. И не один, рядом с ним, по всему видно, дымит и девка. Только потягивает она втихаря, как и все, кто не хочет быть застатым за этим занятием.

– Здорово! – буркнул Клюха.

– Здоровы – бык и корова, – закривлялся Перфишка. – А мне говорят так: «Привет вам, Перфил Макарыч! И не простой, а с кисточкой!»

– Привет от старых штиблет, – ворчанул Клюха и напроломно, как и было им изначально уготовано, несмотря что с ним девка, попросил: – Дай закурить.

– Хреном будешь дурить! – ответил Перфишка.

Девка всхохотнула и высказала предположение:

– А не рано ли?

– Да он с кордона! – завеселело воскликнул Перфишка, и уточнил преимущества тех, кто живет в отдалении от суеты мирской: – А тот, кто с кордона – шпарит без гондона!

Девка пришлепнула себя по ляжкам и расхохоталась во все горло.

– Ну, Перл, ты и даешь стране угля! – восхищенно произнесла она. И достав откуда-то из глубин пазухи, протянула Клюхе сигарету.

– Кури, наедай шею.

Где-то рядом открылась дверь, и Клюха увидел облик девки. Была она «блондинистой», как в ту пору говорили о белокурках, и до безобразного размалеванной губной краской и румянами.

– Как тебя звать? – спросила она, воспользовавшись тем, что Перфишка отвлекся на какой-то шумок, донесшийся из кинобудки.

– Гады, – сказал он, – еще лентой друг дружку упутывать затеются.

И хотя Клюха ничего не ответил, деваха вышарила его руку и, сжав ее в своей потноватой ладони, представилась:

– Мальвина. А по фамилии Мутко.

«Ну что ж, – подумал Клюха. – Все сходится. Размалевана ты действительно под Мальвину. А душа у тебя, наверное, мутная под Мутко».

Пока он это про себя проговаривал, явился Перфишка.

– Ну чего, – спросил, – не поцарапались? – И уточнил, кивнув на Клюху: – А то у него коготь, лучше не трогать.

Девка – в темноте – пожала руку Клюхе повыше локтя, словно убедилась, что у него помимо нитяных в этом месте мускулов есть еще и кость. Перфишке же она сказала:

– По-моему, он секретным агентом работает.

– Откуда ты это взяла?

– Не признается, как его зовут.

– А за подсказку ноль подставишь? – охально спросил Перфишка, явно покривливаясь перед девкой. Клюхе же стало страсть как обидно, что и он, и многие другие в хуторе, кто из себя умняков корчат, как из бездонной бочки черпают складнословие из обмолвок деда Протаса.

– Ну чего, рог – в рог? – подторопил ее с решением Перфишка.

– Не сучи ногами, а то до барыни не допляшешься!

И Клюха на минуту возликовал. Вот это она его отбрила! Если не шилом, то рогачом.

В это время входная дверь дала полную распашь, и на пороге гуртоком возникло несколько человек, впереди, как показалось Клюхе, шел Бугураев. А следом всякая другая начальственная рать, которая его постоянно окружает.

И Перфишка, заметив это, дал резвака по коридору.

– Увидимся потом, – сказала деваха и повихляла следом за ним.

Однако, сделав два шага, она, полуобернувшись, спросила:

– Дать прикурить?

– Ага! – промямлил Колька.

– А тебе как, – заозоровал ее голос, – по-пански или по-хулигански.

Клюха знал эту «покупку». Ежели он скажет, что «по-пански», то она так дуванет на сигарету, что жар вылетит. А «по-хулигански» – проделает это же, только ему в лицо. И Колька сказал:

– Дай прикурить, чтобы из задницы дым пошел!

Девка чуть подсмутилась и произнесла:

– Тогда оставайся без прикурки!

И, вроде бы ненароком, так уронила руку вдоль его тела, что под ее ладонью пережили ёжитость и кадык, и грудь, и живот, и то, что под ним живет.

– Увидимся! – опять бросила она и, на этот раз быстрее, чем он того ожидал, похиляла в зал.

Когда же и Клюха последовал за ней, то заметил, что людей собралось довольно много. И не только лесхозовские и хуторские. Были тут и из района.

Клюха пробрался на самую галерку, как звали тут закуток, который служил, коль проходил показательный суд, скамьей подсудимых. Последний раз на ней сидел пришлый кавказец из шабашников, который, как в один голос утверждали свидетели, понасильничал его одноклассницу Катьку Сербиенко. Сама же Катерина – пышная, как перина, – как про нее складушничали в школе за ее почти взрослую развитость, утверждала, что отдалась кавказцу по согласию, потому как он обещал не только на ней жениться, но и поставить ей прижизненный памятник на горе Эльбрус. И хотя суд, что тут проходил, был закрытый, почти все пацаны хутора проникли в клуб – кто через подловку, кто через подпол – и конечно же не пропустили ни одного слова, которое было сказано как обвиняющей, так и защитительной стороной.

После суда, – а он оправдал кавказца, так и не найдя в его действиях злого умысла, кроме несбыточных посулов, – ребятишки, что постарше, все переелозили на Катьке. На что она как-то призналась Клюхе:

– При повальном недороде их «стручки» росли. Муха и то приятнее щекочет, чем они тыкают.

Может, это сказала она с умыслом, чтобы и его причислить к «лику святых». Но Клюха на тот день, можно сказать, был невладанным. Вернее, еще не пробующим.

Первую же приятность он испытал, как утверждал надоумивший его на это друган Витька Внук; не кликуха это, а фамилия у него такая, залетным отцом, которого он, конечно, не помнит, оставленная; так вот этот Витяка, как-то явившись прошлым летом на кордон, и показал, как надо заниматься «самогоном».

Это теперь Клюха знает, что называется это онанизмом. Правда, в народе еще говорят: «Луньку Кулакову харить».

Словом, вымог тогда из глубин своего организма Клюха что-то похожее на одинокую слезинку. Только клейкую. А вот восторга особого не испытал. И больше этим делом решил не заниматься. Хотя, особенно поутряку, хотелось побаловаться для разнообразия впечатлений. Но Клюха уже научился обуздывать свои желания.

Только он уселся на ту самую скамью, на которой восседал кавказец, как тут же к нему отпятилась задом из соседнего ряда Вареха немая. Та самая, которую в свое время уестествил его многоюродный брат-морячок и на какой погорел лесничий, хоть и не старший. Словом, уселась она рядом, и руки ему сложила между коленями, намекая, чтобы так и сидел, не шевелясь и не лапаясь.

Те, кто впереди и сбоку сидели, стали подначивать.

– А как же ты ей разобъяснять будешь, о чем гутарят?

Клюха поворотил голову на голос и увидел деда Протаса.

– Ко мне-то чегой-то, – продолжил старик, – она не села. А вот к тебе подлабунилась. Только с условием: мол, сиди и гляди, а руками не следи.

В зале всхохотнули.

– Товарищи! – раздалось в следующий момент, и Клюха бросил взор на сцену, где неуклюже взгромоздился стол, покрытый износившимся зеленым сукном. Ежели к нему получше присмотреться, то можно обнаружить и штопку, и неподверженную окончательному смыванию чернильную мету, которая оставалась всякий раз, когда в клубе проходили совхозные посиделки или лесхозные бдения. Голос же, что обобщил всех сидящих, или, точнее, обрек на мучительную дружбу, принадлежал Бугураеву. Секретарь, нависнув над столом, ожидал, когда в зале улягутся смешки, а приплескивающие взоры хоть на время отвердеют, выражая внимание, чтобы можно было огласить очередное мероприятие. Но люди, сопровождающие всякое свое сборище общей несерьезностью, сидя, все еще плодили разного рода содрогания и вздрагивания подобные тем, что бывают в пору всеобщей вшивости или повального блохонападения. И Бугураев снова повторил: