Сидя у него на коленях, Лизетт чувствовала, что ее наполняет ощущение близости. В первый раз в жизни она задумалась, каково бы это было: сидеть на коленях у обнимающего ее мужа, который смотрел бы на нее так, как в тот момент смотрел Макс: с интересом, желанием и жаром, который она почти что чувствовала кожей.

Господи, помоги ей.

Его взгляд скользил по изгибам ее тела.

– Вы мне нравитесь. Правда. – Он вновь взял ее за груди. – И мне очень нравятся они.

Оттолкнув его, Лизетт вскочила на ноги и развернулась, чтобы высказать Максу все, что она думает. Однако он уже смеялся так, словно ему только что рассказали какую-то чрезвычайно смешную шутку. Она сузила глаза, но Макс, икнув, повалился на канапе.

Сверкнув взглядом, Лизетт приготовилась к тому, что он вновь начнет смеяться. Однако, заметив, что Макс не только молчит, но и лежит совершенно неподвижно, она встревожилась и пихнула его ногой в колено. К ее облегчению, он шевельнулся, однако лишь затем, чтобы поднять колени на канапе, перевернуться на бок и…

Захрапеть.

Господи боже. Он и в самом деле заснул.

Мужчины!

В раздражении Лизетт направилась было к себе в спальню, однако затем замерла. Когда она спала, он расстегнул ее платье и распустил корсет, чтобы ей было удобнее; она должна была поступить точно так же, пусть даже причиной его сна и был бренди.

Сказав себе, что поступает глупо, Лизетт развернулась к нему. Макс выглядел обмякшим и, похоже, совершенно не осознавал происходившего вокруг. Ворча насчет тупоголовых пьяниц, она подошла к нему и стянула второй его сапог. Пробормотав что-то невнятное, он вновь погрузился в сон. Закатив глаза, Лизетт нашла диванную подушку и подложила ее ему под голову. Жилет Макса ей удалось расстегнуть, не разбудив спящего.

Впрочем, это мало чем ему поможет. Он был слишком велик для того, чтобы уместиться на канапе. С одной стороны диванчика свисал его локоть, а с другой – нога в чулке. После ночи в такой позе у него с утра будет ломить все тело.

Ощутив непонятный укор совести, Лизетт накрыла Макса его сюртуком. Не ее вина, что он не принял ее предложения лечь на кровати. И уж точно она не была виновата в том, что он налакался до такого состояния, что как дурак спотыкался о стулья, засыпал в скрюченной позе и говорил глупости вроде…

«Вы мне нравитесь».

Лизетт фыркнула. Он наверняка не имел в виду ничего подобного, а лишь пытался расположить ее к себе, чтобы она позволила ему потрогать себя за грудь.

И все же…

– Ты мне тоже нравишься, болван ты некультурный, – сказала она и, разозлившись сама на себя за это признание, добавила: – Но если ты еще когда-нибудь вот так вот схватишь меня за грудь, клянусь, я двину тебе в ухо.

С этими словами Лизетт развернулась на каблуках и отправилась спать.

На следующее утро Максимилиан стоял у перил парового парома, глядя на неспокойное море и пытаясь справиться с жуткой головной болью. Слава богу, что им с Лизетт удалось успеть взойти на борт до отплытия. Он проспал стук в дверь, который должен был разбудить их раньше.

К счастью, Лизетт проснулась через час после этого, и ее паника, умноженная на его собственную решимость не пропустить корабль, позволила им собраться с невероятной скоростью. Побросав свои вещи в сумки и расплатившись с трактирщиком, они успели добраться к пристани в нужное время, сев вместе с еще примерно шестью десятками пассажиров на паром до Дьепа.

Однако сделать им это удалось лишь впритык, а Максимилиан не любил, когда что-либо происходило впритык. Равно как ему и не понравилось спешно взбегать на качавшуюся, шумную посудину, когда его голова все еще кружилась, а желудок переворачивался.

Хотя, наверное, поделом ему было за то, что он выпил столько бренди всего-то в течение нескольких часов. Максимилиан даже не был уверен в том, сколько бокалов осушил и как добрался до комнаты. Большая часть вечера была словно в тумане. Однако он явно как-то очутился в комнате, поскольку проснулся после ночи, исполненной странных сновидений, именно там. Но то, что он не помнил ничего из произошедшего, Максимилиана тревожило.

Лизетт встала у перил рядом с ним. Сегодня на ней был голубоватый дорожный костюм. Пышные рукава, облегающий корсаж и широкая юбка с оборками подчеркивали ее большой бюст и тонкую талию, хотя Максимилиан успел увидеть их лишь мельком, когда пронизывающий ветер распахнул ее шерстяное манто. Впрочем, в ночной рубашке она ему нравилась больше.

Погодите-ка. Когда это ему удалось увидеть ее в ночной рубашке? Должно быть, Максимилиану вспомнилось то утро в доме ее брата. Хотя нет, тогда на ней был пеньюар.

– Капитан говорит, что плавание займет девять часов, – произнесла Лизетт жизнерадостно.

Слишком жизнерадостно для его раскалывавшейся головы.

– Чудесно, – проворчал он. – Значит, я должен буду слушать этот богомерзкий грохот весь день.

– Какой грохот? О, вы о паровом двигателе.

Максимилиан ощущал на себе ее оценивающий взгляд. Он оглянулся, чтобы увидеть, слышит ли кто-либо их разговор, однако остальные пассажиры отправились в буфет завтракать, едва взойдя на борт, так что они были у перил вдвоем.

Паром качнуло, и Лизетт схватилась за них.

– Вы что, никогда не плавали во Францию на паровом пароме?

– Нет, – произнес Максимилиан отрывисто. – У меня для этого есть яхта.

– Ну разумеется.

Резкость ее тона заставила его ощетиниться.

– В свое время я много путешествовал, – сказал он раздраженно. – Так что владеть собственным судном имеет смысл.

– Нужно будет не забыть посоветовать Дому тоже купить себе судно, когда у него появится несколько тысяч лишних фунтов, – ответила Лизетт сухо. Поняв, что Максимилиан не собирается попадаться на ее удочку, она с любопытством взглянула на него. – Почему вы столько путешествуете? Ради удовольствия? Или по делам?

Поразмыслив, Максимилиан решил сказать ей правду:

– В последние годы своей жизни мой отец был… болен. Потому мы путешествовали в поисках исцеления. – Которого, разумеется, так никогда и не нашли. – Когда он умер, мне пришлось принять его дела. У отца было множество предприятий за рубежом, так что я потратил годы на то, чтобы продать их. Я предпочитаю заниматься своими поместьями.

– То есть вы больше не путешествуете?

– Только ради удовольствия. Однако подобная возможность мне выпадает не так часто, как хотелось бы.

– Значит, вам нравится путешествовать? Видеть мир.

Герцог слабо ей улыбнулся.

– В юности я хотел пойти служить на флот. Я постоянно умолял отца, чтобы он купил мне звание гардемарина.

Это позволило бы Максимилиану увидеть мир и в то же время сбежать от тоски своих родителей по тому единственному сыну, который был для них важен.

Тон герцога стал горьким:

– Но он всегда мне отказывал. А затем мне исполнилось шестнадцать. Питера нашли мертвым, и я стал наследником. После этого о флоте не могло быть и речи. – Увидев выражение жалости на лице Лизетт, он заговорил мягче: – Так что теперь меня утешает ветер, наполняющий паруса моей яхты. И я очень хотел бы созерцать эти паруса сейчас.

К огромному облегчению Максимилиана, ей, кажется, передалась его напускная веселость.

– Вы ведь понимаете, что на яхте мы бы до Дьепа так быстро не добрались?

– Но путешествие было бы гораздо приятнее. Не пришлось бы выносить весь этот грохот в дополнение к стуку в моей собственной голове. – Увидев, что Лизетт уже открыла рот, чтобы что-то ответить, он опередил ее: – И, прежде чем вы это скажете, – да, я знаю, что сам виноват. Поверьте, я глубоко сожалею о той последней паре бокалов бренди.

В глазах девушки появился озорной блеск.

– Никогда бы не подумала, что алкоголь влияет на вас подобным образом, ваша милость. Сколько вы вообще выпили?

Боже, какой позор! Максимилиан вновь посмотрел на море.

– Слишком много. Особенно для человека, который редко злоупотребляет спиртным.