— Я бы сказал, что этим пользовались недавно, с неделю назад или около того, — сказал он и, подумав, договорил: — Но в этом месте я ни за что не поручусь.
— Смотрите, вино! — радостно сообщил Грегор от дальней стены. — И солонина! Богом клянусь, настоящая солонина!
— Не вздумай, — строго предупредил Курт, и тот, обиженно наморщившись, отстранился от висящего на стене внушительного сухого ломтя, к которому только что с наслаждением принюхивался:
— Майстер Гессе, я не буду скрывать, что голова у меня идет кругом от всего, что вижу, но я все-таки не окончательно утратил рассудок. Хотя мне и кажется, что вряд ли здешняя пища ядовита…
— Не вздумай, — повторил Харт еще строже, и восторженный исследователь, тяжело вздохнув, отвернулся и двинулся вдоль стены дальше, что-то бормоча и продолжая ощупывать все, до чего мог дотянуться, будто паломник, нежданно-негаданно попавший в хранилище святых реликвий.
— Вряд ли эти запасы принесла сюда Урсула, — сказал стриг, поднявшись и отойдя от очага. — А стало быть, это пища, запасенная владельцами дома, и лично я не возьмусь сказать, как давно это могло быть.
— Как я понял, постигнуть течение времени в этом месте лучше даже и не пытаться, — вздохнул Мартин и, бросив последний взгляд вокруг, направился к следующей двери. — Надеюсь, что с пространством все не настолько плохо, и эти комнаты не окажутся бесконечными или ведущими куда-нибудь в клипот.
— Пресвятая Дева… — ахнул Грегор, когда дверь раскрылась, и Курт схватил его за плечо, не дав вбежать внутрь первым. — Господи! Пустите!
— Чисто, — кивнул Мартин, пройдя внутрь, и освобожденный философ устремился бегом, тут же остановившись посреди комнаты и явно не зная, к какой из стен кинуться первой.
— Логично, — отметил стриг, медленно пройдя следом и, тоже остановившись, оглядел ряды полок. — В таком месте — и без библиотеки?
— Чтоб мне на месте провалиться… — шепотом выдавил Харт. — Господи, дай мне выжить, я должен об этом рассказать!..
Курт вошел последним и тоже встал посреди просторного помещения, осматриваясь. Полки занимали все стены сплошь, от самого пола до потолка, в углу застыла покосившаяся библиотечная лесенка с треснувшим верхним креплением и двумя сломанными перекладинами. Впрочем, пользы от нее в любом случае не было бы никакой — все верхние полки были пусты, как и большинство ниже. Чуть поодаль, у окна, утвердились стол и широкая короткая скамья с тугой плоской подушкой, оба из темного красного дерева, заполированного до стеклянного блеска. Курт приблизился к столу, заваленному листами, и осторожно сдвинул в сторону верхние, убеждаясь, что все они пусты. Листы были соломенно-желтые, жесткие и словно сетчатые на ощупь.
— Как там говорит наш философ — «одуреть»? — тихо сказал Мартин, тоже подойдя к столу. — Это ведь не бумага и не пергамент.
— Папирус, — согласно кивнул Курт. — Я такой видел всего несколько раз, в макаритской библиотеке. Вообще его перестали использовать всего-то лет двести как, но этот… немного не такой. Мягче и при том плотнее. Не новодел.
— О Боже!
На задушенный шепот Харта оба обернулись уже спокойно, понимая, что вряд ли отец семейства падает в раскрывшуюся под ногами ловушку или наткнулся на ядовитую змею.
— «De re publica», — сообщил он, бережно приподняв внушительный свиток. — Издание Аттика, дохристовы времена! Он подлинный, но… почти как новый!
— Однако, — заметил стриг, приблизившись и осторожно коснувшись свитка кончиками пальцев, — если эти жалкие остатки на полках — подобного же рода произведения, на этом уже можно поднять неплохое состояние.
— «Institutio oratoria», — сообщил Мартин, подойдя к еще одной пустой полке с единственным, довольно потрепанным свитком. — Квинтилиан. Любопытно…
— Любопытно?! — выдавил Грегор. — Да это невероятно! Вы понимаете, ведь все это подлинное, не поздние списки!
— Он хочет сказать, — пояснил Курт, тоже подойдя к одной из полок и оглядев содержимое, — что библиотека в таком месте должна бы содержать нечто более приближенное к самому назначению этого места. Чертежи, заметки о строительстве, переписку членов этого… братства или семейства, какие-то трактаты или, на худой конец, дневниковые записи, но — как видим, полки практически пусты, осталось лишь то, чем живущие здесь некогда люди, если так можно выразиться, убивали время. Легкое чтиво.
— Хотелось бы знать, где они сейчас, — вздохнул Мартин, положив труд покойного ритора обратно на полку. — Ушли ли организованно, прихватив с собой все ценное, или были убиты, или просто вынужденно бежали, а этот дом так и мечется между мирами, и интересующие нас документы были попросту разграблены теми, кому удалось сюда попасть… Или, быть может, эти люди сейчас бродят где-то по просторам Империи, рассчитывая однажды вернуться и вновь исчезнуть вместе со своим жилищем… Мориц? Что скажешь?
— Ничего не скажу, — не оборачиваясь, ответил бауэр, продолжая обследовать полупустую полку и почти обнюхивая старое дерево. — Как там сказал ваш отец, майстер Бекер?.. Я раздавлен. Я… Не знаю. Ничего не знаю.
— «Graecum est, non legitur»[129], — с усмешкой пробормотал Мартин, осторожно взяв со следующей полки уже не свиток, а стопку прошитых листов под деревянным окладом. — Аристофан, «Лисистрата», если не ошибаюсь, причем сшито из разрезанного свитка и довольно-таки варварски. Ничего святого.
— Пап… — дрожащим голосом позвал Грегор и, когда все обернулись к нему, он двумя руками, точно ковчежец со святыми мощами, бережно протянул сложенные вместе свитки, на сей раз пергаментные. — Посмотри сюда.
Харт торопливо подошел, осторожно приняв их, перенес на стол, расправил и склонился над строчками.
— Латынь, — сообщил он, аккуратно придерживая свитки ладонью. — Старая, сейчас так не говорят и не пишут. Здесь…
— Да? — поторопил Курт, когда бауэр запнулся, и тот продолжил чуть слышно:
— Это те самые заметки, о которых вы говорили, майстер Гессе. В основном философия… Древо, миры… человек во Вселенной, смысл рождения… здесь этого основная часть… А вот тут, слушайте: «Великое искушение для философа — Древо. Не знай я доподлинно о существовании Единого как Благого и Его призрении вступивших на пути познания, скажу, что путешествие по ветвям его могло бы иметь двоякое последствие. Можно, видя столь сложное устроение Вселенной, прийти к мысли о том, что без внимательного Создателя сие не могло бы зародиться и существовать, и быть, об этом равно возвещали и достигшие совершенства в созерцании и искушенные в теургии. Но боги, как же поражает оно человеческий разум! Как подавляет, как восхищает его! И как велик соблазн подумать: раз Древо существует и есть, раз Одно вмещает в себя Множество и являет собой Множество, как зримо, так и в уме, зачем тут Единый? И без Единого оно есть, и было, и может быть. Или, возможно, само Древо и есть Единый?»…
— Интересно, что он разумел под «знаю доподлинно», — произнес Курт и, ожидаемо не получив ответа, подвинул бауэра в сторону, открыв следующий свиток и пробежав строчки глазами. — Хм. А автор этих заметок и впрямь был слегка… в расстроенных чувствах. Вот любопытное, к слову. «Зачем, зачем я не остался там? Столько знаний, столько достижений человеческого разума! Но страх, страх, эта болезнь незрелого ума! А теперь не помню ни одной настройки, дабы возвратиться!».
— Это о чем? — заинтересованно уточнил Мартин, и Курт пожал плечами, убрав свиток и расправив следующий:
— Ни малейшего представления, обрывочная запись. Какой-то из посещенных автором миров его заинтересовал, но ему не хватило духу там остаться. По причине «страха». Лично мне страшно подумать, что это за мир, который с первых минут сумел напугать уровнем знаний человека, который владеет этим домом. Дальше снова обрывок… опять Древо, Вселенная, мощь, малость человеческая… Хм. А вот это совсем интересно. «Я обречён быть слепцом — созерцать смутные и манящие образы в истощённом разуме, но воочию видеть совсем не то, что всем сердцем желаешь узреть и с каждым днём терять остатки всякой надежды, всё равно что не видеть вообще… Порой мне думается, что следует свести настройки и дать камню умереть вместе со мною, поводырем и этим опустелым обиталищем. Время от времени я подхожу к нему, и уже руки тянутся к ключам, но останавливаю себя». Довольно депрессивно, должен заметить. Сдается мне, сей мыслитель попросту начал лишаться определенной здравости рассудка, ибо остался в этом доме в одиночестве наедине с собственными мыслями… и Древом с заключенными в нем мирами.
