— Святой Юрген вручил их тебе. Именно тебе.

— Id est, он счел, что и принадлежать они должны мне, со всеми вытекающими последствиями, в том числе — с правом распорядиться моей собственностью по своему усмотрению.

— Эти четки спасали тебя невесть сколько раз, — упрямо возразил Мартин. — Ты оставишь себя без защиты.

Стриг.

Мартин Бекер. Личный номер две тысячи три…

— Как ты там сказал — надо помнить, Кому я служу? — усмехнулся Курт, и тот смятенно отвел взгляд. — Вот я и буду. И если это меня не защитит — значит, необходимости во мне по эту сторону бытия Высокое Начальство более не испытывает, и кто я такой, чтобы с Его решением спорить.

Мартин Бекер. Личный номер две тысячи три…

Стриг…

Стриг замешкался, крутя темную бусину в пальцах, и нерешительно возразил:

— Если меня снова сорвет, я могу их повредить.

— Починим.

— Полагаешь, в моих руках они сохранят свою чудотворность?

— Посмотрим.

Мартин помедлил, глядя на четки, потом осторожно продел в них запястье и снова опустил руки на колени, переведя взгляд за окно.

— Светает.

Курт молча кивнул, и стриг умолк тоже, так и оставшись сидеть недвижимо, глядя на то, как расступается тьма за окном.

Минуты снова потекли мимо, но что-то в их течении изменилось — они уже не тянулись мутным илистым ручьем, а бежали стремительным светлым потоком, и солнце за окном, казалось, помчалось за ними следом, торопясь вылить на город как можно больше света тотчас же после своего пробуждения…

Мартин приподнял голову и вслушался за миг до того, как во входную дверь постучали — аккуратно, но настойчиво и громко. Курт неспешно поднялся, стриг вскочил на ноги стремительно, прошагал к столу, подхватил лежащий на треснувшей столешнице Сигнум и, на миг задержав взгляд на стальном медальоне, надел его и обернулся.

— Грехи мои тяжкие… — показательно скривившись, пробормотал Курт, прижав ладонь к пояснице, и отодвинул засов. — Не спится же кому-то.

Свое оружие, лежащее на полу, он подвинул с пути ногой, прошел к входной двери и открыл, отметив про себя, что совершенно не удивился, увидев на пороге Грегора Харта.

— Доброго утра, — поприветствовал тот напряженно, пытаясь заглянуть внутрь через плечо Курта, и просветлел, добавив: — Доброго утра, майстер Бекер!

— Что-то случилось? — поинтересовался Курт, не ответив, и несостоявшийся философ смущенно переступил с ноги на ногу.

— Отец просил узнать, когда вы придете поговорить с ним, потому что уже сутки прошли, а ему бы хотелось вернуться поскорее, наши ведь волнуются…

— А если честно?

Харт вздохнул, снова бросив взгляд внутрь дома, и тихо спросил:

— У вас все в порядке? Вчера вы были один у лагеря с паломниками, и на вас было больно смотреть. Потом вы ушли и… я поздно вечером пришел к дому, чтобы убедиться, что все хорошо. В окнах было темно, и только в одной комнате горел свет — всю ночь, и мне казалось — я слышал… что-то. Крик или вроде того. Два раза. Я дождался рассвета, чтобы… вдруг я понапрасну паникую, и ничего не случилось, и просто кому-то из вас привиделось что-то неприятное, и это был просто крик во сне… И вот я дождался утра и пришел убедиться, что вы оба в порядке.

Курт помедлил, глядя на раннего гостя, и отступил в сторону, пропустив его внутрь.

— Не поймите неправильно, я не следил, просто…

— Ты следил, — оборвал он с усмешкой, и беспокойный философ отвел взгляд. — Но все в порядке. Просто кое-кому надо было прийти в себя.

— Понимаю, — кивнул Грегор серьезно и, помявшись, спросил многозначительно: — Моя помощь требуется?

Курт переглянулся со стригом, стоящим в шаге от распахнутой двери комнаты, где все еще горел уже никому не нужный светильник; тот замялся, тронув висящие на запястье четки, и качнул головой:

— Нет.

— Это хорошо, — отозвался Грегор с облегчением и снова повернулся к Курту. — Но отец и впрямь хотел, чтобы я спросил у вас… То есть, мы не хотим торопить, но он очень хотел бы уехать как можно скорее.

— Мы тоже хотели бы как можно быстрее покинуть Грайерц, посему можешь передать отцу, что сегодня я зайду поговорить, после чего он волен ехать на все четыре стороны.

— Вы… направитесь в Констанц, да? — нерешительно уточнил Грегор, и Курт нахмурился:

— С чего ты взял?

— Ну… Урсула… Она же говорила про решение судеб мира или земного града и всякого такого… Где сейчас решается судьба христианского мира? В Констанце. Мне кажется, туда и отбыл человек с осколком камня. Вы, разве, так не думаете?

— Сообразительный паренек, — хмыкнул Мартин одобрительно и стер с лица усмешку, обернувшись к Курту. — Что ты скажешь? Какой… у тебя план?

Мартин Бекер. Следователь второго ранга. Личный номер две тысячи три…

— То есть… — переводя настороженный взгляд с одного на другого, уточнил Грегор, — вы не поедете? Или…

— Поедем, — кивнул Курт, однако смотрел не на него, а на стрига с четками святого на руке. — Висконти я описал ситуацию и сообщил, что мы покидаем это гостеприимное графство, не дожидаясь наших — сразу же, как только немного разгребем дела. Из дел остались только беседа с многоуважаемым спецом по камням и отчеты для следователей, которые прибудут нам на замену, а за происходящим вполне способен присмотреть фон Нойбауэр.

— Ты описал всю ситуацию?

— Разумеется. В деталях.

— И уже тогда решил, что едем вдвоем?

— Вера, — криво усмехнулся Курт. — Это такая штука, знаешь ли, которая приходит внезапно и утверждается в душе и разуме сама собою и напрочь, и ничего ты с ней не поделаешь. Нерационально, глупо, но куда деваться.

Мартин не ответил, лишь кивнув и опустив взгляд на руку с четками. Грегор снова перевел глаза с него на Курта и, смущенно прокашлявшись, уточнил:

— Я еще хотел спросить, майстер Гессе… Я должен ждать здесь ваших вербовщиков, или мне можно с вами?

Германия, апрель, 1415 a.D..

Чужаки в деревне заметны всегда и сразу. Чужаки и не приходят в деревню просто так. Путник скорее обойдет незнакомое селение, а внутрь войдет лишь с просьбой — о ночлеге или пище, или спросить дорогу, если заплутал. Несколько путников — уже событие, и эти уж точно не приходят без цели, особенно если путники эти не обыватели, а воины или торговцы, или бродячие монахи — о таких один из смотрящих за стадом мальчишек прибежит рассказать заранее.

В этот раз никто не прибежал, и чужаки появились внезапно. Потом мальчишки скажут, что никого не видели, мимо них никто не проходил, и стадо не затревожилось, заметив чужаков, а стало быть — никого оно и не заметило, ведь никто не проходил… И все же появились они именно оттуда, где были мальчишки и стадо, и река — с северной стороны. Восемь монахов в старых обветшалых хабитах, изможденные и похожие на восставшие мощи, босые, без дорожных мешков или хотя бы одной тощей сумы на всех.

Они вошли в деревню и двинулись по единственной утоптанной улице насквозь, не останавливаясь, не озираясь, ни на кого не обращая внимания, не говоря ни слова. Они словно и не видели ни домов, ни людей, словно шли не через людское селение, а по пустынному полю или лесной тропе, словно и не было здесь ничего и никого, кроме них и пыльной дороги под их костлявыми ногами. Они шли — в безмолвии, как призраки.

Они шли, и деревня затихала. Потом люди расскажут, что сами не знают, как так вышло и почему. Расскажут те, кто видел восьмерых монахов, и те, кто не знал о бредущих через деревню чужаках, кто был об эту пору в доме или на птичьем дворе, или в кухне у очага, или в дровянике. Расскажут, как точно бы озарение снизошло на их разум и душу. Расскажут, как осмыслили внезапно: грех пред лицом Бога есть мерзость, и Господь отвращается от всякого, творящего грех. Как уразумели вдруг, сколь лицемерны были и вера их, и молитвы, и покаяние. Как нежданно в умы и сердца явилась мысль, что невыразимо грешна их жизнь была от младенчества и до сих лет, и самый тяжкий грех — самоуспокоение, страшная ложь пред Богом и самими собою, утешительные мысли о том, что не поднималась их рука для убийства или кражи, а стало быть, и нечего страшиться, и стыдиться почитай что нечего. Расскажут, как вдруг словно въяве увидели грехи свои, каковые не замечали прежде или забывали, или старались забыть, или раз за разом каялись в них, но вновь и вновь повторяли. Расскажут, как начала метаться и рыдать душа, в единое время и озаренная светом Господней благости, готовой простить всё любому страшнейшему грешнику, и омраченная этим внезапным осмыслением совершенных грехов, прегрешений и нечестивых помыслов. Расскажут, как молчаливые монахи ушли и исчезли, а покаянное озарение осталось и долго еще пребывало в душе, не час, не два, не день…