Лестница закончилась внезапно и быстро, и Курт, уже изготовившийся, как и прежде, брести по этим ступеням неведомое количество минут или часов, ощутил что-то вроде разочарования — это долгое скитание по бесконечным лестницам, коридорам и переходам начало почти нравиться. Двери на сей раз не было — была еще одна площадка, только теперь круглая, все с теми же древесными стенами, и на той стороне этого круга виднелся глубокий арочный проем, образованный переплетением мелких корней.

Мартин поднялся на последнюю ступеньку, потом на площадку, сделал два шага вперед и остановился, склонив к плечу голову и прислушавшись. Хагнер встал рядом, тревожно и напряженно принюхался, переступил лапами на месте и выразительно обернулся на Курта.

— Ну, что скажете?

Хагнер встряхнул головой, засопев, и Мартин кивнул:

— Idem[223]. Не могу услышать, что там. Как…

— Как было перед входом в замок?

— Не совсем, тогда не ощущалось ничего вовсе, а сейчас… Там что-то есть, чувствую. Но я не слышу, что.

Курт оглядел деревянные стены, бросил взгляд на проем и пожал плечами, вынув и взведя арбалет:

— Стало быть, узнавать это будем старым добрым способом: пойдем и посмотрим.

Вперед он двинулся первым, и спустя миг следом снова застучали по ровному дереву волчьи когти. Проход под аркой был заметно уже лестницы, войти в него одновременно всем троим было невозможно, и Мартин мягко, но настойчиво отстранил его назад, пойдя первым и дав рядом с собою место Хагнеру.

Проход тянулся всего семь шагов — и оборвался, выведя в просторную комнату…

— Benvenuto a bordo[224].

Мартин вздрогнул, на миг запнувшись у входа, Хагнер подпрыгнул на месте и рыкнул, вздыбив шерсть, и Курт тоже на мгновение смешался, не сразу поняв, откуда взялся этот человек, почему его не было видно всего миг назад. Всего миг назад перед глазами была лишь комната, даже скорее небольшой зал — почти идеально круглый, похожий на огромную корзину размером в пару дюжин шагов. Множество тонких ветвей, сплетаясь тесно, без малейшего просвета, образовали собою пол и ровные стены без единого окна, стены вздымались высоко вверх, и там, в вышине, ветви расходились, делились все мельче и мельче, и круглый зал, точно купол, венчала сочно-зеленая крона. Плотная листва полностью скрывала собою небо, если оно там было, и солнце, если ему было там место, но в зале было светло, как на летней поляне, и откуда-то словно веял легкий теплый ветерок, и едва слышный шелест доносился отовсюду, хотя и ветви, и каждый листок были неподвижны.

Посреди зала высилась колонна — пробившая плетеный пол толстая, в три обхвата, гладкая ветвь без сучков, трещин или наростов; ветвь уходила вверх и сливалась листвой с укрывшей зал кроной…

У колонны-ветви, прислонившись к ней плечом и заведя ногу за ногу, стоял Бальтазар Косса, глядя на вошедших подчеркнуто дружелюбно и насмешливо.

Мартин и Хагнер метнулись вперед — и отпрянули, словно невидимая ладонь оттолкнула обоих прочь; Курт выстрелил, ни на что не надеясь, уже понимая, что смысла в этом нет никакого — и потому не удивился, увидев, как болт кувыркнулся и загремел по древесному полу, точно сбитый наземь порывом ветра…

— Бац… — тихо прокомментировал Косса, лениво пронаблюдав за полетом стрелы, и с неподдельным интересом осведомился: — Что дальше по плану?

Курт отступил на шаг назад, сжимая приклад, помедлил, неторопливо сложил арбалет и, убрав его в чехол, нарочито спокойно отозвался:

— Дальше по плану ты должен снять защиту и устроить показательную взбучку этим смертным.

— Хорошая попытка, Гессе, — без улыбки кивнул беглый понтифик. — Жаль, не удалась. Еще что-нибудь?

Мартин сделал шаг вперед и остановился, сжав бледные губы в узкую полоску и взявшись за рукоять самодельного ножа с деревянной рукоятью; Хагнер шагнул вместе с ним и остановился тоже, протяжно, утробно рыкнув.

— Плохой, плохой волк! — строго проговорил Косса и, оттолкнувшись от колонны-ветви плечом, распрямился, сложив на груди руки и обведя собравшихся взглядом. — Итак, больше идей нет, как я понимаю?

— У тебя, как я понимаю, тоже, — Мартин снова шагнул вперед. — Иначе с чего бы мы все еще стояли здесь, живые и невредимые.

— Догадливые… — одобрительно произнес он. — А теперь посмотрим, насколько разумные. Поскольку ситуация у нас патовая, предлагаю ничью. Положи вон там на пол копье — и уходите, Древо наверняка вас выведет назад. В конце концов, семейству Гессе не впервой оставлять врага непобежденным, давайте сделаем это доброй традицией. Твоему отцу, разумеется, уже не остается надежды когда-нибудь расквитаться, но тебе-то спешить некуда, будешь потом копить силы и изыскивать способы, и как знать…

— Ты серьезно думал, что он согласится? — хмыкнул Курт, и тот пожал плечами:

— Нет, конечно. Но попробовать стоило. Это тоже в своем роде традиция.

— Это и есть наша ветвь? Внушительный отросток, надо заметить, долго придется пилить.

Косса смерил взглядом колонну и медленно, нежно провел ладонью по гладкой коре.

— Один из самых крепких, прочных миров… Жаль, что бедняга Альбрехт не сможет оценить, чем увенчался его вклад, ему бы понравилось, он знал толк в дереве.

— «Вклад» — это стать подкормкой? — уточнил Мартин неприязненно. — Судя по размаху, сюда вложились вместе с ним и все его выжившие люди.

— Большие дела требуют больших жертв, — с показной печалью вздохнул Косса. — Ты уже начал это постигать и сам, верно?

— Ты, надеюсь, понимаешь, — спросил Курт, не дав стригу ответить, — что без родившегося и пострадавшего когда-то Христа не будет и тебя тоже? Не будет Папы, который вытащил тебя из тюрьмы, потому что не будет христианской церкви, не будет… А ты вообще представляешь, что будет? Вся история этого мира пойдет по-другому, и ты уверен, что тебе будет место в этой истории, что ты вообще будешь? Что не намереваешься ad verbum отпилить сук, на котором сидишь?

— Да, сложно придется… Столько линий надо будет оборвать, столько свести, столько создать из ничего… В одиночку творить альтернативу человеческой истории тяжко, но — у меня есть помощник, а уж с Древом мы договоримся.

— Договоритесь? Ты намерен его покалечить, антихрист недоделанный, и собрался с ним договариваться?

— У Древа нет чувств, Гессе, — спокойно отозвался Косса, все так же поглаживая колонну-ветвь, точно любимого питомца, прикорнувшего у ноги. — Оно не умеет мыслить, обижаться, расстраиваться, не может ненавидеть или любить, не помнит зла… Оно само и есть и добро, и зло.

— Положим, так. Но ты исправишь по-своему лишь одну ветвь, а на других ветвях все останется по-прежнему. Это ты понимаешь?

— Пусть будет. Там, где нет меня. Но там, где я — не будет его.

— Он везде, — возразил Мартин сухо. — На любой ветви Древа, во всем Мироздании, так или иначе — Он есть везде. И с чего ты взял, что испорченную тобой ветвь Он не уничтожит? Иоанн, пятнадцать-шесть, помнишь?[225]

— Я Папа, — улыбнулся Косса. — Мне ли не помнить Писание. А ты — помнишь? Помнишь, как он обещал, что больше никогда не станет уничтожать человечество? А он всегда исполняет свои обещания, в этом его слабость.

— А еще Он обещал Конец Света и Пришествие Судии, — мрачно напомнил Курт. — Когда Антихрист явится и начнет насаждать свои порядки. Не боишься, что Он исполнит обещание и в этот раз?

— А я рискну, — отозвался Косса уже без улыбки. — Исполнение Откровения уже началось не так, как предрекалось, с чего бы ему закончиться так? И хочу тебе напомнить, Гессе: пока создатель миров видит, что люди справляются сами, он не будет вмешиваться с радикальными методами — до последнего. И вот, вы справляетесь. Вы сопротивляетесь. Вы выставили войско против адских орд. Вы подняли против Антихриста весь христианский мир. Вы пришли сюда, чтобы дать ему отпор. И когда я завершу то, что начал — наверняка ведь найдутся недовольные; даже в мире, где не будет вашего бога — найдутся люди, которым не понравится то, что вокруг. И рано или поздно какой-нибудь непоседа соберет вокруг себя заговорщиков, бунтовщиков, он выступит против меня, будет противиться и пытаться свергнуть, нутром чуя, что вокруг всё должно быть не так, должно быть по-другому… Сущность человеческая, Гессе, убережет этот мир от уничтожения. И подарит его мне.