— А потом?

— А потом, майстер Бекер, мир стал сложнее. Государства — больше и многообразней, народы — старше, правители — притязательней. Одаренных — больше…

— И они стали не менее притязательными, чем правители, — хмуро договорил Курт.

— Можно сказать и так, — кивнул Харт. — Мир стал больше, разделившись при том сам в себе. Войны стали обширней и судьбоносней. Политика и дела людские сильней слились с делами небесными… И тогда нейтральных почти не осталось, почти каждый выбрал свою сторону. Обладатели дара по-прежнему не лезли в первые ряды и не стремились занять места правителей… по большей части… но оказывали помощь тем правителям, чье дело полагали верным. А потом… Потом все зашло настолько далеко, что скрываться и воздействовать тайно уже не удавалось, а тех, кто на волне всеобщего безумия решил, что пришло их время, стало слишком много, и проблему пришлось устранять.

— И появилась Инквизиция…

— Тогда еще нет, но позже — да, появились ваши, если так можно выразиться, духовные предки. И охотники.

— Охотники? Те самые? Уже тогда?

— Тогда это было обширное и серьезное братство, майстер Гессе, и создано оно было задолго до Инквизиции. В него входили и простые смертные, и одаренные, и они довольно споро разбирались с возникающими проблемами и теми, кто эти проблемы создавал. Можно сказать, это была сила над силами, орден блюстителей порядка и спокойствия.

— Стало быть… Выходит, охотники, которых мы знаем сейчас — это по сути выродившаяся первая Конгрегация?

— Плохое слово, — поморщился Харт. — Скорее постаревшая, утратившая частично память, усохшая… Но согласитесь, для братства, уходящего корнями в такую тьму веков, они неплохо сохранились.

— Не стану спорить, — серьезно кивнул Курт. — Ты сказал, что тогда свою сторону выбрали почти все.

— Те, кто не захотел выбирать — это о них я говорил, — ответил Грегор. — Они ушли. Но не только они.

— Ушли в один из… миров?

— Не в один, — возразил Харт. — Просто разбрелись кто куда. Кто-то решил выбрать себе мир, в котором можно было жить, как прежде — мирно, тихо, ни во что не вмешиваясь. Как сказал мой сын — изгоняя муравьев с грядок с помощью своих талантов. Кто-то просто бежал от побеждающей противной стороны, и им было все равно, куда. Кто-то… Кто-то решил, что здесь его таланты не имеют возможности для полноценного воплощения.

— И сейчас где-то в одном из миров на престоле сидит потомок какого-нибудь малефика?

— Или он сам. Или не в одном мире. Ушли тогда многие…

— Но как? — хмуро спросил Курт. — Тот, кто позволил мне когда-то увидеть Древо и мог бы, подозреваю, позволить пройтись по нему, явно не мог помочь им в этом.

— В этом помогают такие, как Грегор.

Три пары глаз сместились на притихшего у огня проводника, и тот неловко улыбнулся:

— Это в теории. То есть, мой талант находить пути — он может, если над ним поработать, вывести меня и кого-то со мной на другую ветвь.

— В теории.

— В теории, — повторил Грегор. — В теории — на земле полным-полно мест, в которых можно нащупать тропинку в один из этих миров, но я не могу этого сделать.

— Не можешь, — уточнил Курт, уловив едва заметную заминку в голосе проводника, и тот, переглянувшись с отцом, вздохнул:

— Я пробовал. У меня это получилось в детстве, один раз, и потом пару раз почти получалось, но именно почти. Когда мне было лет семь, я вышел… куда-то. И вернулся. У нас дома лежит засушенный цветок оттуда, мы таких никогда не видели, и только он не дает мне решить однажды, что мне это просто привиделось. Потом я пытался и даже чувствовал, что уже вот-вот… что почти… Но стоит об этом подумать — и всё обрывается. Знаете, это как сон. Когда засыпаешь и чувствуешь этот момент — стоит подумать «о, я засыпаю!», и разум встряхивается, и сон уходит. Здесь что-то похожее. Я пока не понял, как… настроить себя, чтобы не терять нить. Почувствовать открытые пути я, наверное, смогу, но не более. А мои далекие предки смогли бы и почувствовать, и уйти, и возвратиться.

— То есть… — негромко проронил Мартин, — там… где-то… десятки миров, в которых… все иначе? И даже миры, в которых правят силы, с которыми мы пытаемся бороться здесь?

— Не десятки, майстер Бекер. Сотни тысяч. Может, миллионы. Десятки миллионов. И да, в них может быть что угодно.

— Значит, все зря… — чуть слышно произнес фон Вегерхоф, и бауэр нахмурился:

— Что зря?

— Все то, что мы делаем. Мы затыкаем пальцами дыры в плотине…

— Ничего подобного! — горячо возразил Грегор. — В этих мирах миллионы, сотни миллионов людей! Разных людей, простых смертных и нет, и где-то есть свой Курт Гессе, пусть и с другим именем, есть… Есть люди! Вы что же, настолько не верите Создателю? Он-то поверил, вручив человечеству столь великое множество миров. Он-то решил, что человек может…

— …человек может всё, — тихо договорил Мартин в один голос с ним, и Грегор кивнул, расплывшись в улыбке:

— Вот именно! В этом мире, в нашем мире, есть мы. И не только мы. Есть… Есть же вы! Есть охотники. Есть еще множество людей, выбравших своим путем сохранение его от гибели. И в каждом мире есть такие люди!

— Мой сын слишком оптимистичен, — вздохнул Харт. — Хотя и в главном прав.

— И все же, — возразил Мартин сумрачно, — отчасти прав и Александер. Мы можем хоть построить здесь Рай на земле, но… Где-то во вселенной по-прежнему будет непочатый край работы. Она и здесь-то бесконечна, но мысль о том, что все дыры не залатать, все миры не очистить, всех людей не спасти — она…

— Удручает, — согласился Харт понимающе. — Но такова жизнь, майстер Бекер.

— Жизнь… — повторил Мартин, глядя в огонь. — Короткая и никчемная вспышка. Всего не успеть. Всё не сделать. За всем не угнаться. Мир недолог и хрупок, сегодня он есть, а завтра разрушен, а война… выходит, война никогда не кончается.

— Слушайте, так нельзя, — почти с отчаянием произнес Грегор. — Это я так могу говорить, а вы не должны. Вы же инквизитор, в конце концов, вы должны полагаться на победу разума и веры, должны вселять эту веру в других, а не предаваться унынию, майстер Бекер!

— Это всё внезапность, — через силу улыбнулся тот, все так же глядя в костер. — Когда все это уляжется в моей голове и душе, я снова натяну маску самоуверенности и пойду дальше по своему пути, потому что кто, если не я… Но смотреть на мир, как смотрел прежде, уже не смогу.

— Мир велик, а жизнь мала, майстер Бекер, — негромко подтвердил Харт. — Но и еще в одном Грегор прав: людей — множество. Вспомните хоть бы и Конгрегацию. Она не появилась в один день, и уверен, что ее создатели так же страдали при мысли о том, что их жизни не хватит на все свершения, все победы, все деяния, каковые должны быть совершены. Посмотрите на Империю, сколько поколений она строилась?

— А развалится все в один день…

— Что?.. — растерянно переспросил Грегор, и Мартин, наконец, оторвал взгляд от пламени, подняв глаза к сидящим напротив людям.

— Ничто не вечно, — выговорил он с расстановкой. — Я это понимаю. Сейчас мы выворачиваемся наизнанку, достраиваем начатое нашими предшественниками и, верю, однажды достроим, но… Где теперь Рим, покоривший полмира? Где империя Александра Великого? Где все то, что было? Разрушилось, исчезло, пало во прах истории. И однажды все то, что мы делаем, тоже пойдет прахом: любое начинание, когда сменяются поколения блюстителей, вырождается и рушится. Я понимал это всегда, но всегда же и верил в человека. Я жил с мыслью, что даже на руинах потомки смогут возродить построенное, а быть может, построят и нечто лучшее, чем то, что делаем мы. Крепче, разумней, надежней. А наше дело — просто класть камень за камнем, сколько успеем.

— Разве что-то изменилось?

— Не знаю… — вздохнул Мартин, снова опустив взгляд в огонь. — Как сказал твой отец — мир стал больше. Слишком внезапно. И если прежде я ощущал себя ничтожным перед тем миром, какой знал, то сейчас я и вовсе…

— Раздавлен, — подсказал Курт тихо, когда тот запнулся, и Грегор округлил глаза: