Голова закружилась, и в тумане перед глазами поплыли какие-то невнятные фигуры, и Мартина было уже не слышно, а голос Коссы снова сорвался в вой — раздраженный и болезненный, а потом какой-то темный силуэт заградил свет…

Лба коснулась чья-то ладонь. Ладонь была теплая и сухая, ладонь крепко прижалась к коже и на два мгновения замерла, точно кто-то пытался удостовериться, не в горячке ли майстер инквизитор.

А потом ладонь исчезла, и исчез туман. Исчез раскаленный камень в груди, и исчезла боль в ушибленном затылке, и перестала кружиться голова, и мир вокруг вынырнул из небытия внезапно и четко. На миг Курт застыл, а потом вскочил на ноги, мельком поразившись тому, как непривычно легко это получилось.

Мартин стоял в двух шагах от ветви, по-прежнему сжимая в правой ладони самодельный нож с деревянной рукояткой, и из левой опущенной руки плетеный пол густо кропило кровью. Ветер в кроне стих, и редкие цветные листья падали вниз медленно, невесомо кружась в воздухе. Косса, сжавшись, как раненый зверь, застыл на месте, и оглушительный вой стал тихим злобным шипением, и огонь в венах на нечеловеческом лице погас.

Вокруг бывшего понтифика стояли шестеро в старых потрепанных хабитах. Еще один, только что бывший рядом с Куртом, уже присоединился к ним, а другой, присев на корточки, поглаживал ладонью бурого волка, залитого кровью. Через мгновение он поднялся, отвернулся от неподвижного тела, встал рядом со своими собратьями, и тщедушные босые монахи, изможденные настолько, что почти нельзя было отличить одного от другого, сделали полшага вперед, заключив Коссу в плотный круг.

Нечеловек в окружении монахов скорчился, будто вжавшись в самого себя, пытаясь спрятаться в себе самом от внешнего мира, от людей, обступивших его, и раздраженное шипение перешло в сдавленный стон…

— Ты творишь дурное, бедное чадо Божие, — тихо и грустно сказал один из монахов. — Грех великий идти против Господа.

Косса умолк и распрямился. Темное лицо исказилось от злости, черные провалы глаз вперились в монаха перед собой, и презрительно скривившиеся губы выплюнули:

— Иди к черту вместе со своим Господом!

— Мы понимаем твою боль, — все так же негромко отозвался тот. — Но ты же знаешь, что раскаяние все еще возможно даже для тебя.

— Одумайся, — кротко попросил монах за спиной нечеловека. — Эти люди не дали тебе совершить непоправимое, и путь к Господу все еще открыт для тебя. Одумайся, пока не пробил час.

— Одуматься?! — свирепо прошипел Косса, оглядевшись, и коротко хохотнул: — И кто мне об этом говорит — неслыханные грешники, убийцы, преступники? Кайтесь сами!

Кайтесь сами…

Кайтесь…

Утробный голос отдался от плетеных стен эхом, заметался вокруг, снова загрохотал ветром — пронизывающим, острым, ввинчиваясь в разум, в самую глубь мыслей, в душу…

Кайтесь…

«Ты в Макарии вошел в легенду как первейший еретик и богохульник, смеющийся над тем, что сейчас пытаешься вбить мне в голову. Десятки юных дураков мечтают „стать как Молот Ведьм“ в служебных успехах, но никто, никто и никогда не приведет тебя как пример благочестия»…

Кайтесь…

— И то верно, — отозвался спокойный тихий голос, и наваждение ушло, сгинуло, не успев вцепиться когтями во внезапно ослабевший рассудок. — Верно говоришь, грешники. Я убивал и ел некрещенных детей в надежде обрести невиданную силу. Их надо было есть живыми, и я делал это.

— А я не хотел силы, — сказал монах за спиной Коссы, и тот вздрогнул, будто от удара. — Я просто ловил молодых девушек и мальчиков, совокуплялся с ними и убивал их, пока делал это. Двести одиннадцать человек, столько их было. Они очень страдали.

— Я тоже не хотел силы. Она была у меня. Я мог исцелять людей. Я мучил взрослых сильных мужчин, мне нравилось видеть, как они кричат и плачут, точно дети. Я исцелял их раны, удерживал жизнь в их теле многие дни и продолжал мучить. Так я убил пятьдесят шесть человек.

Косса скорчился, затряс головой, словно невидимые пчелы окружили и теперь жалили его, словно все то, что он пытался направить вовне, отразилось от этого круга людей, как от зеркала, и теперь с каждым их словом возвращалось обратно…

— Я убивал всех. Детей, женщин, мужчин. Я хотел призвать Сатану, чтобы он исполнял мои желания и дал мне власть и богатства. Сорок три человека приняли смерть от моих рук.

— Я убивал женщин. Моя возлюбленная супруга скончалась в первый год после венчания, и я стал завидовать, ведь у других мужчин их женщины были здравы, веселы, живы. Двенадцать женщин я убил мучительно и страшно. Одна из них была беременна, и я вынул ее плод и в ярости топтал его.

Косса глухо застонал, сжав голову ладонями, зажмурился, пошатнулся…

— Когда я стал юношей, я узнал, что могу забрать жизнь человека, коснувшись его чела. Я получал неземное наслаждение, когда делал это. И вот я пошел служкой в госпиталь и там забирал жизни больных. Я говорил себе, что я ангел смерти, который приносит им облегчение, но то не были смертельно больные, мне просто нравилось так делать. Я убил двадцать восемь мужчин и женщин.

— Я убивал юношей. Утратив мужскую силу, я узнал от старухи, слывшей колдуньей, что должен оскопить сотню юношей, едва вошедших в половую зрелость, и стремиться доставить самому себе наслаждение, пока они умирают, и тогда вновь стану силен и здоров.

Нечеловек, окруженный истощенными босыми монахами, упал на колени, вцепившись в голову пальцами, словно пытаясь разъять ее на части и извлечь, выцарапать из нее то, что ввинчивалось, впивалось в его разум, тихо завыл, съежившись, сжавшись в комок…

— Я убивал детей своей дочери, которым сам был отцом. Я хотел силы. Я держал ее взаперти и принимал роды, и убивал младенцев, чтобы делать порошок из их сердец. Пять детей я убил. А потом я убил свою дочь, когда она пыталась убить себя, но не смогла, лишь глубоко порезала себе руки.

— Все мы грешники, такие же, как ты, — смиренно произнес монах-целитель, и Косса снова распрямился, но остался сидеть, глядя в пол у своих коленей и тяжело дыша. — Но Господь всем дает путь исправления.

— Будь с нами, чадо Божие, — тихо попросил убийца юношей. — Мы поддержим тебя. Мы поможем тебе.

— Час пришел, — печально сказал поедатель детей. — Пора выбирать.

— Прими протянутую руку, — безмятежно предложил госпитальный служка. — Прими, или адские глубины примут тебя.

— Ты сам их отверз, — пояснил убийца дочери. — Покайся, или придется сойти в них.

— Идите туда сами! — рявкнул Косса, вскинув голову, сжал кулаки, и ветер вновь вернулся, зашумел, завыл… и смолк, точно поперхнувшись.

— Мы пойдем, — благодушно согласился убийца женщин. — Но тебе придется пойти с нами.

— Прислушайся к гласу своей души, — настоятельно проговорил призыватель Сатаны.

Косса вскочил на ноги, раскинул руки со сжатыми кулаками, взрыкнул, точно бродячий силач, силящийся столкнуть телегу, груженную камнями, и снова зашумело в зеленой кроне, и незримый вихрь завыл — все громче и громче…

— Никто не смеет встать у меня на пути! — закричал нечеловек, окруженный босыми изможденными людьми, и ветер отозвался эхом. — Никто, включая вашего распятого бога!

Снова захрустели ветви в стенах, и плетеный пол задрожал под ногами, и невидимый ветер закричал раненым зверем…

— Как жаль… — печально вздохнул убийца мужчин, и его тихий шепот перекрыл вопль бушующей в вышине бури и рык нечеловека…

Восемь монахов, вставших в круг, молитвенно сложили руки у груди и закрыли глаза.

Косса вскинул руки над головой.

Ветер взвыл…

Курт едва успел зажмуриться, но невероятно яркая вспышка все равно ослепила, ветер взвизгнул, раздался утробный разъяренный крик — и упала тишина.

Еще два мгновения он стоял, зажмурившись, и звон в голове разбивал тишину, и в этой тишине кто-то тихо стонал и шуршал, и в глазах медленно гасли отблески нездешнего света. Курт медленно приоткрыл глаза и застыл, глядя вокруг.

Вокруг были каменные стены. Прямо напротив, у стены, высился напольный подсвечник, и в крохотной нише когда-то стояла реликвия или статуэтка, а сейчас лежало лишь сжавшееся в сиротливый комок вышитое покрывало. Неподалеку от пустого алтаря напротив двух витражных окон, разбивающих солнце на сотни разноцветных пятен, на полу лежало тело Бальтазара Коссы в окружении восьми неподвижных тел в потрепанных хабитах, и взирал на безмолвную часовню потемневший Иисус с треснувшего вдоль деревянного Распятия.