Мартин отшатнулся, оставив самодельный клинок в теле, точно незримая волна снова отбросила его, взмахнул руками, чтобы удержать равновесие, отступил назад, кинул взгляд наверх, на зеленую крону, уже не терзаемую невидимым ветром…
Курт выдохнул — сипло, тяжело, словно все это время чья-то рука держала за горло, не позволяя дышать, говорить, думать; лишь теперь он увидел и Хагнера — массивная бурая туша лежала на боку, запрокинув голову и свесив язык, и сейчас лапы слабо скребли по плетеному полу, пытаясь упереться и поднять тело, и затуманенный взгляд медленно яснел…
— О-о-о! — хрипло протянул Косса и, упершись одной рукой в ствол, второй выдернул засевший в горле наконечник.
На ветвь плеснуло ярко-алым, и кровь осталась на коре, уже не стекая вниз, словно впитываясь, проникая, въедаясь…
— О-о-о! Какое коварство! — возгласил Косса и обернулся; Мартин отступил. — Я предложил тебе свободу! Я предложил тебе всю вселенную!..
Он вдруг умолк, бросил взгляд на зажатый в ладони наконечник и, снова подняв глаза к стригу, улыбнулся:
— Врал, конечно.
Косса раскинул руки, и воздух вокруг вздрогнул, задребезжал, как разбитая сталь, и словно волна ветра ударила единым порывом; Мартина отшвырнуло прочь, с силой вмазав в стену, и Курт отлетел назад, ударившись затылком о сплетенные ветви и услышав, как взвизгнул Хагнер…
— Но в одном я сказал правду: ты решишь судьбу мироздания. И ты ее решил!
Голос Коссы звучал хрипло, булькающе, и сквозь цветные мошки перед глазами Курт видел, что нанесенная стригом рана затягивается на глазах, а по венам на шее медленно разливается алое пламя…
Это уже было, было час или вечность назад — часовня, солнце сквозь витражи, человек у алтаря…
Бальтазар Косса — один, в мирском платье, безоружный… Косса стоял неподвижно, чуть приподняв голову и почти зажмурившись, как довольный кот. На губах беглого понтифика застыла блаженная полуулыбка, и вены на лице, открытой шее и ладонях горели, наливались алым, будто напитываясь пламенем — все ярче, насыщенней, и черные глаза почти закрылись, и улыбка стала похожей на оскал безумца…
— Предсказуемость! Вот что такое человеческая сущность!
Мартин, упавший рядом с Куртом, приподнялся, упершись ладонями в пол, оглушенно встряхнул головой и остался сидеть, вжавшись спиной в стену. Рана на шее Коссы исчезла почти совершенно, и голос уже не хрипел и не булькал, голос звучал ясно и громко, оглушительно…
— Любой жертве нужен жрец, ваш бог это знал, как никто другой. Древо, жрец, свидетели, кровь и жертва — как мало нужно, чтобы повернуть историю вспять!
Он засмеялся, запрокинув голову, и смех покатился по залу, свитому из ветвей, ударяясь о стены, взметаясь к зеленой кроне, падая вниз, носясь вокруг незримым ветром. Огонь в венах стал гуще, сильнее, и смеющееся лицо потемнело, исказилось, сминая человеческие черты и лепя из них что-то дикое, невозможное…
— Можешь собой гордиться, Мартин Бекер! — выкрикнул утробный голос, и черные глаза воззрились на застывшего, как камень, стрига. — Именно ты собственными руками отправил свой мир в небытие. Как тебе роль ангела Апокалипсиса?
«Чтобы какой-то мажок сумел переломить Провидение?» — «Именно это и должен сделать Антихрист, разве нет?»…
Антихрист… Anti-christus…
Анти. Против. Вместо. Наоборот. Всё верно, логично, всё настолько очевидно, что теперь непонятно, как не осознал это раньше, как не понял…
«Фарисей, легионер и… пусть будет народ. Жаль, прокуратор не пришел»…
Повторить Распятие — в извращенном, сатанинском духе, но с теми же условиями, в схожих обстоятельствах, возведенных в ритуал: ветвь Древа вместо креста, зрители и — палач. А ведь мог бы догадаться и раньше, dummkopf, asinus[226]! Помнится, бывший ангел, именовавшийся «наездником на Древе» пытался провернуть подобное, хоть и решил, что ни в зрителях, ни в палаче не нуждается и будет ими всеми сам…
— Добро пожаловать в новый мир!
Этот голос уже больше был похож на рычание, и это лицо больше не было похоже на лицо человека — темный, как уголь, искаженный лик, отвратительный и чудовищный, и вместе с тем странно притягательный; огонь в венах пылал уже невозможным, нестерпимым сиянием, и горела тьма под веками…
И горела кровь на ветви, пробившей плетеный пол.
Кровь разъедала светлую кору, прожигала — медленно, но настырно, и в зеленой кроне застонало, и снова завыл ветер; завыл — и тут же стих. Содрогнулись плетеные стены и пол, и сверху посыпалась листва — желтая, медная, темно-красная, коричневая, иссохшая, и огромная ветвь в центре вздрогнула, скрипнув, и кровь на коре зашипела, впившись в древесину…
Кровь на Древе…
Кровь Распятия…
— Когда кровь Сына Господня пролилась на древо креста… — пробормотал Курт чуть слышно; стриг обернулся, глядя непонимающе, и он повторил, заглушая сатанинский рык: — Кровь Сына Господня! Кровь Мастера! Древо!
Мартин на секунду замер, обернулся на колонну-ветвь, разъедаемую тёмно горящей кровью, кинул короткий взгляд на железный наконечник, чуть смявшийся в нечеловеческой черной руке, снова повернулся к Курту и кивнул.
— Макс! — скомандовал он сухо. — Взять.
Хагнер замялся лишь на миг; в карих волчьих глазах проступило недоумение, на долю мгновения мелькнул совершенно человеческий страх, почти отчаяние, а потом массивная бурая туша припала к полу, оттолкнулась и молча прыгнула.
Утробный голос взвыл, когда огромные челюсти размером с медвежьи сомкнулись на запястье; Косса встряхнул рукой, но челюсти вцепились намертво и всё продолжали сжиматься, и что-то хрустнуло, точно сухая ветка. Мартин подхватился с пола вмиг, вскочив и метнувшись вперед одним невидным движением, за долю мгновения оказавшись рядом с нечеловеком, на котором повис исполинский волк; подхватил на лету выпавший из разжавшейся ладони самодельный нож с деревянной рукоятью и кинулся к ветви в центре плетеного зала. Косса снова взвыл, скрюченные пальцы свободной руки ударили в бурый мохнатый бок, из-под пальцев брызнуло красным, гигантская туша беззвучно отлетела прочь, ударилась о стену и осталась лежать неподвижно.
— Это называется отчаяние! — прогремел рыкающий голос. — Отчаяние смертных на пороге смерти приговоренного мира!
Мартин торопливо вздернул левый рукав, перехватил примявшийся железный наконечник поудобнее и с нажимом полоснул по руке — через всю ладонь и вдоль предплечья. Косса смолк и застыл, глядя на Курта, все так же сидящего на полу у стены, а потом медленно обернулся.
— Это называется хрен тебе, — вытолкнул Мартин сквозь зубы и, закусив губу, с силой провел окровавленной рукой по изъязвленной коре.
Нечеловек с перекушенным запястьем закричал — злобно, истошно, срываясь в рычание и визг; плетеные стены содрогнулись снова, снова зашумело ураганом в кроне над головой, завыло ветром, заглушая вой. Пол заходил ходуном, где-то треснули ветки, и снова посыпались листья — сплошным разноцветным ливнем.
— Стал героем, да?! — закричал оглушающий голос, Косса сделал шаг к ветви-колонне, покачнулся, Мартин попятился. — Времени у меня впереди не меньше, чем у тебя, глупый маленький стриг. Вот только мою следующую попытку ни эта старая развалина, ни ты — уже не увидите!
«Следующую попытку»… Значит, получилось, равнодушно подумал Курт, глядя мимо Коссы на светлую кору ветви в центре плетеного зала; сатанинская кровь больше не горела и не прожигала ствол. Получилось. Жаль, рассказать об этом Фридриху уже не выйдет… Не выйдет предостеречь, не выйдет предупредить, что Косса не уничтожен и вернется, чтобы попробовать снова, и кто знает, насколько скоро…
В ушах зазвенело, перед глазами невесть откуда взялся блеклый туман, и что-то неприятно кольнуло в груди. Подняться бы, чтобы эта нечисть не добивала его на полу, как крысу… Но руки не подчиняются и ноги не слушаются, а в груди словно раскаленный камень, и туман в глазах не дает увидеть, что происходит… Мартин что-то выкрикнул в ответ — злое и наверняка неприличное… Курт вяло хмыкнул. Жив еще, стало быть…
