Значит, вниз.

Направо Курт повернул, чувствуя себя не невозможности глупо, и в разум заполз неприятный червячок сомнений — а не избрал ли он этот путь лишь потому, что он именно вниз? Что ноги устали, горло пересохло, дыхание сбивается, а спускаться-то всяко проще, чем подниматься…

Он остановился, пройдя пять ступеней, и оглянулся назад, отчего-то не удивившись, когда позади — за теми самыми пятью ступенями — обнаружилась стена. Два мгновения Курт стоял неподвижно, глядя на ровно отесанный камень, а потом пожал плечами, отвернулся и двинулся вниз, стараясь не думать о пустоте в трех шагах от себя.

Теперь он пытался отсчитывать время — шагая со ступеньки на ступеньку, размеренно проговаривать в мыслях «Ave, Maria». «Ave, Maria» — шаг, шаг; «gratia plena» — шаг, шаг; «Dominus Tecum» — шаг, шаг… Две ступеньки, два слова. «Benedicta Tu» — шаг, шаг…

Первый раз до конца. Второй раз. «Ave, Maria» — шаг, шаг… Третий. «Ave»… Четвертый. «Ave»… «Ave»… Седьмой… Или десятый?..

Курт остановился, замер ненадолго, глядя под ноги, медленно поднял голову и огляделся. Лестница из пустоты в пустоту посреди пустоты, и пустота в мыслях. Сколько раз повторилась angelica salutatio в этой пустоте? Семь раз? Больше? Меньше? Сколько раз он сбился и начал сначала? Ни разу? Или все последние несколько раз, которых было неведомо сколько?

«Declinet de inferno novissimo»…

Курт встряхнул головой, зажмурился и снова открыл глаза, чувствуя, что голова начинает мягко кружиться, и слыша, как где-то под макушкой тонко-тонко стучат легкие стальные молоточки по невидимым колокольцам. Мгла вокруг будто вмиг стала материальной, ощутимой, навалилась, обступила и словно сжала со всех сторон — как тогда, неведомое количество минут или часов назад, когда он сделал шаг с моста в замковый цвингер. Тишина в этом безликом и безгласном нигде внезапно ощутилась всей кожей, каждым нервом — тишина, в которой не было ничего, лишь его шаги, его дыхание, его движение. Эти пустота и безмолвие словно отгладывали от него по кусочку — исподволь, незаметно, понемногу, отнимая силы у тела и разума, мягко, но настойчиво подталкивая к немощи и безумию…

Правая ладонь снова привычно сжалась, чтобы поймать в пальцы четки — и снова ощутила пустоту, и пустота вокруг сжалась еще плотнее…

«Надо помнить, Кому я служу»…

Sed et si ambulavero in valle mortis non timebo malum[219]…

Курт глубоко вдохнул, потом медленно, тихо выдохнул и пошел дальше, повторяя псалом про себя и стараясь не обращать внимания на то, как сбивается мысль и начатая фраза сама собой обрывается на середине. Он ускорил шаг, почти сбегая по лестнице вниз, и мысль заспешила тоже, повторяя застрявшие в памяти слова раз за разом, быстрее и быстрее, и ступеньки замельтешили под ногами, а слова в разуме слились в единый поток…

Когда путь преградила стена — все так же внезапно возникшая прямо перед лицом — он едва не споткнулся, едва не налетел всем телом на низкую деревянную дверь в неглубоком проёме. Бегущие мысли разом встали, и в голове воцарилась оглушительная тишина.

Перед закрытой дверью Курт стоял неподвижно несколько мгновений, словно не веря, что бесконечные ступени, наконец, привели хоть куда-то, кроме еще одной лестницы, ведущей во тьму, а потом осторожно, медленно протянул руку и толкнул створку.

Солнце ударило по глазам резко, остро, на миг ослепив. Курт отступил на полшага назад, судорожно заморгав, и почти задохнулся от хлынувшего навстречу воздуха и волны запахов — настоящих, живых, знакомых; воздух пах старым камнем, сыростью, сквозняком, свечным воском и маслом. Спустя мгновение стало понятно, что солнечный свет не ярко-желтый, не блекло-белый, а разноцветный, и на камень пола у ног ложатся радужные блики, и яркое разноцветье разлилось по стене слева от входа, по открывшейся внутрь дверной створке…

Витраж.

Витраж, запах воска и масла…

Часовня. Замковая часовня.

Курт сморгнул выступившие от яркого света слезы, разогнав туман перед глазами, и медленно шагнул вперед, под широкую арку дверного проема. Ее изгибы заграждали правую часть открывшейся за проходом комнаты, но уже было ясно, очевидно, что он не ошибся — прямо напротив, у стены, высился напольный подсвечник, и в крохотной нише когда-то стояла реликвия или статуэтка, а сейчас лежало лишь сжавшееся в сиротливый комок вышитое покрывало.

Курт не глядя закрыл дверь за спиной, сделал еще шаг вперед, выйдя из ниши, и отшатнулся, выхватив один из кинжалов и застыв на месте.

Справа от входа, неподалеку от пустого алтаря напротив двух витражных окон, разбивающих солнце на сотни разноцветных пятен, стоял Бальтазар Косса — один, в мирском платье, безоружный…

Несколько мгновений проползли мимо — медленно, скрипуче, но человек напротив окна так и не сдвинулся с места, не оглянулся на непрошенного гостя, не сказал ни слова, будто не видел и не слышал ничего и никого вокруг.

Он сжал рукоять крепче и сделал шаг вперед; ничего не изменилось — Косса все так же стоял неподвижно, чуть приподняв голову и почти зажмурившись, как довольный кот. Позади него взирал на безмолвную часовню потемневший Иисус с треснувшего вдоль деревянного Распятия. Курт шагнул еще раз и еще, и остановился, стараясь дышать как можно тише, но уже понимая, что самозваный Антихрист и впрямь не видит его, не замечает, не слышит. На губах беглого понтифика застыла блаженная полуулыбка, а в глазах…

Курт снова невольно задержал дыхание, едва не отступив. Глаза человека у алтаря были почти закрыты, но все же можно было разглядеть, что там, под веками — черная, как сажа, пустота. Отблески расплескавшегося по часовне радужного солнца озаряли лицо, его чуть приподнятые руки, алтарь, стены, раскрашивая мир вокруг в пестрые пятна, и Курт, подступив еще на два шага вперед, не сразу понял, что видит.

Вены на лице, открытой шее и ладонях Коссы горели, наливались алым, будто напитываясь пламенем — все ярче, насыщенней, и черные глаза почти закрылись, и улыбка стала похожей на оскал безумца…

Курт думал одно мгновение. А быть может, не думал вовсе. Копье, пророчества, Антихрист, Древо — все это промелькнуло в голове за долю секунды и улетучилось, как дым; сорвавшись с места, он метнулся к Коссе, выхватив второй кинжал на ходу, разом засадил оба клинка в не защищенный никакой броней живот.

Перед глазами словно что-то взорвалось, в ушах зазвенело, и Курт ощутил, как руки уходят в пустоту, не встретив сопротивления человеческого тела. Он отшатнулся, готовясь ударить снова — и замер.

Часовня была пуста. Пустой алтарь напротив двух витражных окон одиноко серел в осеннем полумраке каменной глыбой, и яркое радужное солнце погасло, оставив лишь тусклые блики, порожденные запыленным стеклом.

Коссы рядом не было.

— Какого… — начал он раздраженно и запнулся, озираясь.

«Со временем все не так просто, как вам думается, и оно — не ровно текущая река, одна на всем своем протяжении, одна для всех и всего»…

И что это было сейчас? Иллюзия, навеянная Коссой? Нет, глупо; незачем, только лишняя трата сил… Или он увидел будущее — то, чем все закончится? Коссу, теряющего человеческий облик вовсе не фигурально? Или то, что происходит прямо сейчас, но в какой-то другой комнате этого замка?

«Время и пространство по сути едины и не так уж неизменны, как принято думать — даже для простого смертного вроде вас, а уж тем паче для кого-то, в чьих руках есть «лодка или плотина»»…

Или это не просто не здесь и не сейчас, а вовсе не здесь и совсем не сейчас? Одна из ветвей древа сцепилась с этой и показалась краешком?

«Где-то есть такой же мир, в котором, быть может, живет майстер Курт Гессе, который когда-то не стал служителем Конгрегации… есть и миры, в которых победа осталась за Каспаром»…

И есть мир, в котором сейчас, в этот миг, Бальтазар Косса становится тем, кем намеревался стать, и сейчас он это увидел?..