А потом солнце смотрело, как великаны стояли в ряд, а перед ними прохаживался человек с хмурым лицом, и вот теперь оно снова это видело — те же великаны, бегущие вперед, те же взрывы, расцветающие теперь не в вытоптанной траве, а в гуще людских тел…
Перед тем, как тучи сомкнулись, обратившись сплошным беспросветным покровом, солнце успело увидеть, что великаны больше не взмахивают руками, а тянут из ножен короткие мечи, и две темных массы внизу, на стылом поле, сходятся одна с другой, как волна с каменистым морским берегом во время свирепого зимнего шторма.
А потом пришел и сам шторм. Темные тучи почернели, ледяная пыль разгорячилась, и солнце приготовилось услышать молнию — и снова замерло растерянно, ибо не было молнии, не разразилось напряжение вспышкой, не загремело в небесах; далеко внизу, под тучевым ковром, зашипев, вдруг возник плюющийся искрами огненный шар, потом еще один, чуть дальше — еще и еще, шары росли и светлели, теряя огненный окрас, и когда один из них стал ярко-голубым, он сорвался с небес вниз, с шипением и оглушительным треском врезавшись в наступающее войско.
Следом за ним сорвался второй и третий, и над полем снова прокатился грохот, будто все пушки обеих сторон заговорили разом, и вспыхнуло пламенем и искрами, и человеческие тела скомкало, расшвыряло, поломало, как старых кукол, смяв строй. Еще четыре шара низринулись из поднебесья, но на полпути вдруг замедлились, застопорились, закрутившись на месте, будто угодив в невидимый смерч. Три из них, точно запущенные такой же незримой мощной рукой, развернулись и ухнули в австрийское войско, а четвертый зашипел, побелел, вспыхнул над головами, распластавшись вскипевшим огненным покровом, и исчез.
Солнце не видело, что творится там, под пологом теряющих напряжение туч, но это было уже неважно — теперь происходило то, что оно видело бессчетное количество раз за все те столетия, что вставало над полями, холмами, рощами и лугами: две лавины, ощетиненные сталью, врезались друг в друга, и человеческие жизни и судьбы таяли, растворялись в этом море мечей, доспехов и голосов, сливаясь в единые множества, в легионы, отряды, крылья, фланги. Земля, промерзшая за ночь, не желала впитывать кровь, и ноги съезжали по вязкой жиже, запинались за тела и обороненное оружие, бойцы оступались и оскальзывались, кто-то падал, кто-то исхитрялся устоять, где-то хрипели раненые и задавленные, надсадно кричали живые, заглушая грохот, лязг и скрежет.
Где-то запел рог, что-то сместилось в человеческом скопище, под светлеющим пластом туч заржали кони — крикливо, надрывно, яростно, будто и у них, безрассудных тварей, был свой клич, и клич этот катился над полем, в единый миг превратившимся в ад. Если бы солнце могло взглянуть вниз, оно увидело бы того, кто прежде был в синем тапперте; увидело, но не узнало бы — теперь он был в миланском доспехе, и лицо было скрыто, и некогда светлую броню уже кто-то окрасил красным; конь под ним недовольно пыхтел и фырчал от попавшей в ноздри крови, но послушно повиновался седоку, напирая, отступая, замирая на месте и тяжело перемахивая через мертвых и полуживых под копытами. Солнце увидело бы, что с десяток конных воинов норовит держаться ближе к человеку в миланском доспехе, оградить, не выпустить его вперед и не допустить к нему чужаков, но конь храпел, фыркал недовольно и вырывался из кольца собратьев, унося седока дальше, и десяток конных настигали его и окружали снова.
Оно увидело бы тех верзил, что расцвечивали огнем ряды неприятеля — теперь кугельверферы были в самой гуще, и мечи в их руках сеяли смерть и увечья обильно, густо, щедро, будто всадники Апокалипсиса спешились и решили потешиться напоследок. Оно ощутило бы, как задрожал снова воздух — уже не стылый, согретый дыханием десятков тысяч людей и коней — и в самой глубине наступающего войска словно прокатилась волна, и люди пошатнулись, кто-то упал, оказавшись под ногами своих, кому-то не дали упасть, а кто-то не смог, и плотным строем человеческих тел их понесло дальше, не то обеспамятевших, не то мертвых. Потом воздух вздрогнул снова, и навстречу ему ринулась ответная волна — не ощутимая идущими и бегущими вперед людьми, и даже солнце, наверное, не смогло бы заметить, увидеть, понять, что сейчас там, над полем, над головами, шлемами, остриями пик и щитами, идет своя битва — краткими, но мощными штурмами, порой успешными, порой разбивавшимися о прочные заслоны и встречные атаки…
Тучи уже не чернели — покрывали небо серой шерстяной ватой; под облаками над наступающим конным крылом загорелись и зашипели еще три шара, уже мельче, темнее, уже не голубые, а бело-желтые. Один рухнул вниз, и над полем пронесся лошадиный визг, заглушивший людской крик, второй шар взорвался над самыми головами, оглушив, а третий так и остался в вышине, теряя белизну, краснея, мечась под темным ковром туч и умирая, пока не выдохся, став яркой огненной точкой, а после и исчезнув.
Серая шерстяная вата нахмурилась, отодвинув солнце выше, собралась пухлыми складками, напыжилась — и вниз полетели тяжелые капли. Капли били редко, негусто, не долетая до земли, оседая на телах и доспехах, и люди внизу не замечали небесной влаги, не чувствуя, что кропит лица и руки, холодная вода или горячая кровь. Над полем снова запели сигнальные трубы и рога, высоко на древках закачались флаги, и рассеянная пехота противника у правого крыла собралась снова, перестроилась, и опять задрожал воздух; человек в миланском доспехе на миг замер, пошатнулся, и окружавшие его конные сомкнулись, чья-то рука ухватила коня за узду, желая развернуть, и человек встряхнулся, рванул поводья на себя и снова вылетел вперед, едва не оставив своих охранителей далеко за спиной.
Неистово раскачивался стяг на левом фланге австрийского войска и пыталась о чем-то докричаться труба, но наступающие конные медленным упрямым клином уже отрезали этот ломоть от прочей армии, окружив, и внутри этой стальной ограды две конницы смешались, слились, и теперь одна планомерно, вдумчиво крошила и втаптывала в землю другую.
Летящие с небес капли стали крупнее и гуще, серая шерстяная вата растянулась, расправилась и деловито закропила гремящее поле. Поле парило под башмаками и подковами, чавкала и дрожала расплавленная кровью земля, уже не сцепленная корнями умерших трав — подошвы и копыта разорвали, взрыли земную твердь, и по разворошенному дерну наступали все новые и новые подошвы и копыта, и новые тела валились под ноги, подставляя лица сочащейся с небес воде.
Взмахнул крылом намокший тяжелый баннер, взвыл рожок, и пехота главного легиона покачнулась нестройной волной, расступилась будто нехотя, подалась назад. Миновало мгновение — бесконечное, как эта серая пелена над головами — и в прореху потек тонкий ручеек конных рыцарей Хоэнцоллерна, расплываясь за рядами пеших, раскатываясь, точно свернутое полотно, и уже широким потоком хлынул в ряды австрийцев.
Капли с небес зачастили сильнее, ударяя в лица, сползая холодными змеями за шиворот, с трудом уходя в землю, лошади храпели и жмурились, но неслись вперед, повинуясь седокам. Снова заголосил сигнал — и сумей солнце вновь взглянуть вниз, оно увидело бы, как на левом фланге наступающих показалась тонкая бело-стальная кромка. Она приближалась и ширилась, и расстилалась, распухая в широкую полосу, и в конницу противника врезался клин верховых в белых ваппенроках с черными крестами.
Орден собрал всех, кто смог бы успеть на эту войну. Орден объявил, что благословенны братья, которые в великой поспешности немедля соединятся с войском Императора, и нимало не будут порицаемы те братья, которые в усердии нагонят воинство Господне на марше, пусть бы даже и кони их пали от изнеможения, а тем братьям пришлось сражаться пешими, но таковые из братьев, кто не пожелает прислушаться к гласу Понтифика, по неверию, тайному зловерию или лености, ещё вчера прокляты навечно, покрыты несмываемым позором и повинны смерти. У Ордена, в конце концов, все еще был должок за Грюнфельде… И сейчас солнце могло бы увидеть, сколь многие явились долг оплатить.
