— Недостаточно прилежно просиживал, на мой взгляд.

— Откуда взялся Хаос? — спросил старик, и в комнате воцарилась тишина. — Древний Хаос, древнее Создателя, — с расстановкой продолжил отец Альберт, пристально глядя на оторопелого собеседника. — Так то и дело любят говорить малефики… Думал ли, а сколь много в сих словах правды?

— Думал, — не сразу отозвался Бруно, не сводя со старика напряженного взгляда, и тот кивнул:

— Славно. И что ж надумал? Откуда он взялся и был ли прежде Творца? Говори, — мягко ободрил отец Альберт. — И прошу, не цитируй Томаса и говори своими словами, не его, будь даже его — подобны огранённому алмазу, а твои — простой речной гальке. Даже если сим вечером ты скажешь нечто несусветное и глупое, об этом никому, кроме меня, ведомо не будет. А завтра, как знать, оно вполне может стать и не ведомым никому.

— Утешили, — пробормотал Бруно тихо; помедлив, взялся за стакан, сделал два больших глотка, выдохнул, зажмурившись, и отставил биттер в сторону. — Хаос, — повторил он все так же негромко и, помолчав, продолжил: — Хаос был прежде всего, и Создатель был тоже. Они… я не знаю, были ли они одним целым или Творец изначально был отличен от него, но мне кажется очевидным, что Хаос не был разрушительным тогда, потому что нечего было разрушать: упорядоченного не существовало, или же разрушал сам себя, постоянно, ибо остановиться для него означало приобрести форму.

Старик слушал молча — неподвижно, ни единым взглядом или движением не выказывая согласия или возражения.

— Что было до того и откуда взялся этот предвечный Хаос, неведомо… Точнее, — поправил Бруно сам себя, — этого не ведаю я. Подозреваю, что не ведомо это и никому из ныне живущих… а если и ведомо — он не расскажет. И я не знаю, как человеческий разум может суметь постичь это сам, выводя неоспоримые следствия из причин и отыскивая сами причины. Был Хаос… Упорядоченной материи, времени — ничего этого не было. А потом… Потом Творец создал всё. В недрах хаотичного небытия, безвременья, беззвучья, было сказано Слово — и всё началось. Дни творения — быть может, были они, а возможно, лишь так это сумел хоть отчасти осознать человеческий рассудок, этого я не знаю, но вижу сотворение как… как… Словно бытие взорвалось в небытии, единым мигом, и возникло упорядоченное, а обломки Хаоса были отброшены прочь, к его границам, к границам материи и самого времени. И вот тогда, в тот самый миг, началась битва, которая все еще идет: Хаос хотел схлопнуться снова, поглотив собою все то, что когда-то было им и быть перестало, а упорядоченное стремилось удержать свои границы.

Бруно умолк, глядя на старика, ожидая хоть какой-то реакции, однако тот так и сидел неподвижно и молча, глядя с выжиданием.

— Создатель… — продолжил он медленно, с трудом подбирая слова, — пребывает в упорядоченном Своей благодатью, Своей любовью к сотворенному, но именно потому, из любви к этому творению, и удален от него, потому что тварное не может вместить в себя Нетварное. Тварное не выдержит прикосновения Полноты, Могущества и Света. И Творец умалил себя, дав творению жить, наделив его свободой… в том числе свободой от Себя. И… — Бруно снова помолчал, протянул руку к своему стакану и тут же убрал ее, не притронувшись. — И Он держит границу между упорядоченным и Хаосом, но чтобы граница эта выстояла — упорядоченное, мы сами, должны желать этого и держать ее тоже. Бытие должно бороться за возможность быть, иначе оно перестанет быть бытием. И там, на этой границе… Всё, — решительно подытожил он, подняв взгляд к отцу Альберту. — Дальше не знаю. У меня было куда меньше времени на размышления, нежели у вас. Что там? Кто там?

— Там сущности, — не сразу отозвался старик. — Ошметки Хаоса, которых коснулся краешек волны Творения, пронесшейся по Небытию, но не проник в них до конца, не содеял их всецело сущими. Пена на волнах. Они не пребывают в Хаосе и не вошли в бытие, они не тщатся поглотить или порушить бытие, но и не способны влиться в него, не способны стать бытием. Не способны самостоятельно.

— Так значит… — начал Бруно осторожно, запнулся и докончил через силу: — Вы… вы выдернули с границы сущего мелкую хаосятину и вселили ее в своего автоматона?!

Старик вздохнул.

— Они мнились мне такими удобными. Сии сущности не несли в себе семени разрушения и даже не стремились быть, но начинали быть, если сию возможность дать им. В них нет разума, но…

— Но разум начинает пробуждаться в них со временем? — докончил Бруно, когда отец Альберт умолк, и тот неспешно кивнул:

— Истинно так. То не был разум в совершенном смысле сего понятия, была лишь искра осознания, осмысления — поначалу мира вокруг, а после и самого себя. А следом за тем — и жажда бытия, и собственные желания, не всегда мирные… Как я и говорил, я был самонадеян и поспешен, а оно довольно долго было неосознанно, послушно и безмысленно. Как собака. Будто и живая, и есть некое подобие рассудка — довольное для исполнения нехитрых повелений, и вместе с тем безразумная.

— И вы не сразу заметили, когда это стало чем-то большим?

— Одно могу молвить в свое оправдание: я заметил вовремя. А разрушив автоматон, более ничего подобного повторить не пытался.

— А смогли бы? Чисто технически, — торопливо оговорился Бруно, когда собеседник поднял к нему взгляд. — Просто любопытно.

— Смог бы.

— А…

— И кто-то другой смог бы, — кивнул отец Альберт, не дослушав. — Однако ж ни к чему это. Армию автоматонов изготовить — пустая трата времени и сил, сии механизмы медлительны, неповоротливы, туповаты… да и денег стоить будут немалых. К чему столько затрат материальных и психических, коли есть уже автоматоны готовые. Их не надо собирать, не надо расходовать время на изготовление деталей, не надо затрачивать на них средства — женщины сами производят их и растят…

— Намекаете, что Австриец способен…

— Это ты намекал, — улыбнулся старик. — А я на твою мысль ответил. Бог знает, кто и на что способен из наших недругов. Будем уповать, что наши соглядатаи знают лишь чуть меньше Него, а мы верно истолковали узнанное.

— А как мы истолковали тайну мироздания? — спросил Бруно тихо и, не услышав ответа, осторожно пояснил: — Все же как оно было, до сотворения мира? Как… как сосуществовали Творец и Хаос? Он… один из них? Но Творец неизменен, непреложен, в том сама Его суть. Стало быть, не может быть у Него темного хаоситского прошлого, от коего Он вдруг решил отступить. Или оба они предначальны, и битва эта предначальна, и она была всегда — между хаосом и тем упорядоченным, что Он содержал в Себе? И…

— Давай, — мягко подбодрил отец Альберт. — Говори. Тут нет никого. Никто не станет смеяться.

— Да как-то оно выходит не смешно, — заметил Бруно все так же негромко. — И выходит, что сами собою напрашиваются две версии: сама Вселенная была создана как поддержка в этой битве, как… как большая крепость, в которую ввергли воинов, не спрашивая, хотят ли они того, или же Хаоса как такового просто не было до момента творения, и он просто… просто стружка, щепки, оставшиеся от работы Творца, и если бы не творение — не было бы и Хаоса. В том и ином случае получается… грустно.

— Как хитро и аккуратно ты сказал «противно», — заметил старик с невеселой усмешкой. — Нехорошо себя осознать инструментом, а Того, Кто всегда мыслился защитой и прибежищем — виновником всех бед. Верно?

— Так стало быть… так оно и есть?

— Нет, — уже серьезно вздохнул отец Альберт. — На волне чувства, в запальчивости, я и сам некогда подумал так. Но в сии версии многое не ложится.

— Например?

— Свобода воли человеческой. Одно это разбивает оные рассуждения во прах. Будь все так, будь этот мир всего лишь форпостом на пути Хаоса — этакое попустительство оставляет для его проницания излишние лазейки. Господь и мир от свободной воли этой много настрадались, и много раз сущее было на грани погибели из-за нее, однако — она есть, и Господь так тщательно оберегает ее, что многие сыны человеческие этим еще и недовольны. А сам подумай, даже правители земные знают, что лучший солдат — не думающий лишнего.