Дмитрий Быков 1967 «Если б молодость знала и старость могла…» Если б молодость знала и старость могла — Но не знает, не может; унынье и мгла, Ибо знать – означает не мочь в переводе. Я и сам ещё что-то могу потому, Что не знаю всего о себе, о народе И свою неуместность нескоро пойму. Невозможно по карте представить маршрут, Где направо затопчут, налево сожрут. Можно только в пути затвердить этот навык Приниканья к земле, выжиданья, броска, Перебежек, подмен, соглашений, поправок, — То есть Господи Боже, какая тоска! Привыкай же, душа, усыхать по краям, Чтобы этой ценой выбираться из ям, не желать, не жалеть, не бояться ни слова, ни ножа; зарастая коростой брони, привыкай отвыкать от любой и любого И бежать, если только привыкнут они. О сужайся, сожмись, забывая слова, Предавая надежды, сдавая права, Усыхай и твердей, ибо наша задача — не считая ни дыр, ни заплат на плаще, не любя, не зовя, не жалея, не плача, Под конец научиться не быть вообще. «Жаль мне тех, чья молодость попала…» Жаль мне тех, чья молодость попала На эпоху перемен. Место раскаленного металла Заступает полимер. Дружба мне не кажется опорой. В мире все просторней, все тесней. Хуже нет во всем совпасть с эпохой: Можно сдохнуть вместе с ней. В теплый желтый день брожу по парку Октября двадцатого числа. То ли жизнь моя пошла насмарку, То ли просто молодость прошла. Жаль, что я случился в этом месте На исходе славных лет. Жаль, что мы теперь стареем вместе: Резонанс такой, что мочи нет. Так пишу стихом нерасторопным, Горько-едким, как осенний дым, Слуцкого хореем пятистопным, На одну стопу хромым. Жалко бесполезного запала И осеннего тепла. Жаль мне тех, чья Родина пропала. Жаль мне тех, чья молодость прошла. 1998 «Юность смотрит в телескоп…» Юность смотрит в телескоп. Ей смешон разбор детальный. Бьёт восторженный озноб От тотальности фатальной. И поскольку бытиё Постигается впервые, То проблемы у неё Большей частью мировые, Так что как ни назови — Получается в итоге Всё о дружбе и любви, Одиночестве и Боге. Юность пробует парить И от этого чумеет, Любит много говорить, Потому что не умеет. Зрелость смотрит в микроскоп. Мимо Бога, мимо чёрта, Ибо это – между строк. В окуляре – мелочовка: Со стиральным порошком, Чёрным хлебом, чёрствым бытом, И не кистью, а мелком, Не гуашью, а графитом. Побеждая тяжесть век, Приопущенных устало, Зрелость смотрит снизу вверх, Словно из полуподвала, — И вмещает свой итог, Взгляд прицельный, микроскопный, — В беглый штрих, короткий вздох И в хорей четырёхстопный. Старость
Александр Пушкин 1799–1837 Старик Уж я не тот любовник страстный, Кому дивился прежде свет: Моя весна и лето красно Навек прошли, пропал и след. Амур, бог возраста младого! Я твой служитель верный был; Ах, если б мог родиться снова, Уж так ли б я тебе служил! 1816 «От меня вечор Леила…» От меня вечор Леила Равнодушно уходила. Я сказал: «Постой, куда?» А она мне возразила: «Голова твоя седа». Я насмешнице нескромной Отвечал: «Всему пopa! То, что было мускус темный, Стало нынче камфора». Но Леила неудачным Посмеялася речам И сказала: «Знаешь сам: Сладок мускус новобрачным, Камфора годна гробам». Василий Жуковский 1783–1852 Старый рыцарь Баллада Он был весной своей В земле обетованной И много славных дней Провел в тревоге бранной. Там ветку от святой Оливы оторвал он; На шлем железный свой Ту ветку навязал он. С неверным он врагом, Нося ту ветку, бился И с нею в отчий дом Прославлен возвратился. Ту ветку посадил Сам в землю он родную И часто приносил Ей воду ключевую. Он стал старик седой, И сила мышц пропала; Из ветки молодой Олива древом стала. Под нею часто он Сидит, уединенный, В невыразимый сон Душою погруженный. Над ним, как друг, стоит, Обняв его седины, И ветвями шумит Олива Палестины; И, внемля ей во сне, Вздыхает он глубоко О славной старине И о земле далекой. |
